В кухне Науэль снял линзы и радостно застонал. Прозвучало эротично. Не решаясь забраться под одеяло, я свернулась клубочком, накрывшись пальто. Беззвучно возникнув в комнате, Науэль прилег рядом (как еще, когда кровать такая узкая). Несмотря на то, что мы почти прижимались друг к другу, я не чувствовала исходящего от него тепла, не слышала его дыхания, хотя и вслушивалась. Как всегда – чем ближе он находился, тем меньше он существовал.

Я закрыла глаза, чувствуя себя невероятно усталой. Зазвучала музыка, тихо-тихо доносясь из наушников – Науэль включил плеер, вероятно, заглушая свои мрачные мысли. В черноте перед моими глазами раскручивалась белая спираль – виток за витком, от центра наружу. Я засыпала.

Когда я проснулась, мне не сразу удалось вспомнить, где я нахожусь. Науэль отсутствовал. Поверх пальто меня накрывало одеяло, и мне удалось как-то согреться, пока я спала, но стоило мне подняться, как меня сразу зазнобило. Я вышла, нащупывая себе путь.

В крошечной соседней комнатке на кресле прикорнул Фейерверк. Ноги вытянуты, голова запрокинута. Острый профиль чернеет на фоне ореола света, дрожащего вокруг сильно оплывшей свечи. Картина жутковатая и призрачная. Словно во сне привиделось.

В кухне я застала Науэля за удивительным занятием – приготовлением ужина (где-то среди кухонного завала ему удалось раскопать маленькую газовую плитку). Тусклая смердящая свеча составляла ему компанию. Груда грязной посуды в раковине заметно уменьшилась. Науэль успел где-то вымыть волосы, и сейчас, мокрые, зачесанные назад, они были послушные и гладкие, как покрытые гелем. Да, он времени зря не терял.

– Я проснулась, – сообщила я, привалившись к косяку двери.

– Я вижу, – ответил Науэль, не глядя в мою сторону, и вылил воду из чайника в большую розовую миску. Намылил губку.

– Какое время сейчас?

Науэль посмотрел на запястье.

– Ночь.

– Где здесь туалет?

– Весь лес в твоем распоряжении.

– Там, кажется, дождь пошел.

– Ему следовало согласовать с тобой свое расписание.

Вернувшись, я сказала:

– Не знала, что ты умеешь готовить.

– Если бы ты только знала, что еще я о себе не рассказываю, – фыркнул Науэль, сбрасывая в высокую сковородку порезанные стручки фасоли. – Не очень-то и умею. Так, делаю вид.

– Вот уж чего не ожидала от тебя…

– Мы иногда готовили, с Эрве, – начал Науэль и сразу замолчал.

Расставленные по кухне свечи источали желтый свет, в котором Науэль выглядел нездорово-бледным, а круги под его глазами стали особенно заметны.

– Ты спал хоть чуть-чуть? – спросила я.

– Немного.

– Как чувствуешь себя?

Взгляд Науэля был полон неоправданной настороженности.

– Мне хорошо.

А по виду не скажешь. Похож на ракового больного.

Сидя на краю жесткого стула, я не сводила глаз с Науэля и уговаривала себя не набрасываться на него. Он был замкнут, собран и спокоен, а мне хотелось разговорить его, заставить выплеснуть те чувства, что сейчас в нем кипели – я была уверена в этом, как и в том, что чем холоднее он снаружи, тем раскаленнее внутри. Так когда же начнет плавиться? Он осознавал смерть своего друга постепенно, с нарастающей остротой, но наружу являл одну злость. Пытался предстать бесчувственным, как кукла, которую изображал на одной из фотосессий, с кожей, загримированной до глянцевого, пластмассового блеска, и распоротой грудью, обнажающей пустоту внутри. Зачем он сдавливал себя так, что едва дышал?

Я понимала, что мое желание эгоистично. Я стремилась убедиться, что Науэль такой, каким я его представляю, способен на глубокую привязанность, и, значит, у меня есть крошечный шанс однажды получить от него хоть чуточку любви. Шанс… до чего же приятное слово, уместное даже в ситуации, где поражение очевидно, но отрицающее неизбежность проигрыша. Достаточно сказать себе: «У меня есть шанс» – и уже можешь немного успокоиться.

Если только Науэль действительно способен чувствовать хоть что-то, к кому-то.

Явился пробудившийся Фейерверк и не узнал собственную кухню.

– Старею, – сухо прокомментировал Науэль. – Беспорядок начал меня раздражать, – он потер веки. Его глаза слезились. – Меня достали эти линзы. Цветные хуже пропускают кислород, и после длительного ношения в глаза как песку насыпали. Придется купить обычные.

– Разве у тебя плохое зрение? – спросила я.

Науэль посмотрел на меня с удивлением.

– Нет, я таскаю эти штуки в глазах просто так.

– Я думала, для красоты. И долго это у тебя?

– С детства. Наследственное. Паршивые отцовские гены. Нет, я не могу это терпеть. Лучше поброжу в тумане, – Науэль извлек линзы, бросил их в стакан с водой и поморгал.

Отец… Было странно осознать, что у Науэля есть родители. Или были. От него исходило такое одиночество, словно он всегда был один, с первых дней жизни. Я проводила Науэля взглядом. Он вышел и пропал, так что еда, которую я разложила по тарелкам, успела остыть. Когда он вернулся, помахивая бутылками вина, до этого прохлаждавшимися в машине, я сразу поняла, что он чем-то закинулся: его до того апатичный, усталый взгляд теперь наполнился блеском. Я заметила в его движениях неуверенность человека, ориентировка которого в пространстве затруднена, но это скорее было вызвано близорукостью.

– Считаю, нам всем следует немного взболтаться. Фейерверк, ты не исключение.

Вряд ли Фейерверк заметил измененное состояние Науэля, сам балансируя на грани. Из того темного угла, где он сидел, мерцали его поразительные зеленые глаза.

– Штопор есть?

– Чтоб у меня, да не было, – промурлыкал Фейерверк и зарылся в ящиках стола.

Губы Науэля дрогнули.

– Что скажешь? – он посмотрел на меня.

– Это не опасно для нас? Разве мы не должны сохранять бдительность?

– Сомневаюсь, что в данный момент они так уж озабочены поиском нас.

– Откуда такое убеждение?

Науэль усмехнулся уголком рта.

– Меня всегда недооценивали.

Фейерверк отметил, как ловко Науэль вывинтил пробку.

– Годы ежедневных тренировок, – ухмыльнулся Науэль.

– Чего ты наглотался? – продолжила я доставать его. – Ты не можешь предсказать, как это срезонирует с алкоголем.

– Я знаю, как это срезонирует. Наипрекраснейшим образом. Я все проверил опытным путем.

Но мне все равно было страшно за него, когда он сделал глоток из надтреснутой чашки.

– Хватит, – с внезапной злостью отмахнулся Науэль от моего неотступного взгляда. – Дай мне возможность отвлечься.

Он налил мне вина в мутноватый, единственный в этом доме, бокал, плеснул красной жидкости в кружку Фейерверка, и мы расселись вокруг колченогого стола. Глаза Фейерверка излучали теплое неоновое сияние, глаза Науэля окружала мрачная синева. Свет падал так, что их носы как будто удлинились, отбрасывая тени. Я задумалась, выгляжу ли я столь же странно, и попробовала рагу, приготовленное Науэлем. На кулинарный шедевр оно не тянуло, но все же оказалось довольно вкусным, тем более что я была ужасно голодна.

– Пока мы уже не спим и еще не пьяны, минуту поговорим о деле, Фейерверк, – Науэль отхлебнул вино большим глотком, как воду.

– Каком деле? – Фейерверк понюхал вино с очевидным удовольствием.

– Светлячках.

Фейерверк уронил с вилки кусочек картошки. Лицо у него стало длинное-длинное.

– Я больше этим не занимаюсь, Эль. Достаточно с меня.

– Разве? – во взгляде Науэля бестолковое веселье мешалось с цепким вниманием. – Я сомневаюсь, что ты смог отказаться. Бум, пам – как можно жить без этого.

Глаза Фейерверка стали большими и отчаянными, как у дикого кота.

– Я чувствую запах химии, Фейерверк. Устраиваешь вечеринки для себя одного? Лес такой сумрачный. Так и тянет озарить.

– Я должен прекратить, – сказал Фейерверк несчастным голосом. – Но люди, у которых в голове темно, любят яркие огни.

– Да уж, – согласился Науэль и подлил себе вина.

Фейерверк мягко, почти ласкающе коснулся меня взглядом.