— Мы выйдем из этой комнаты и не вспомним об этом разговоре, ни словом, ни делом… хочешь — поплачь, — прошептал он.

— Стыдно-то как, — всхлипнула в отчаянии Юля.

— Ничего, ничего, пупс, выплачь этот стыд. У тебя всё получится, наладится, ты сможешь стать счастливой.

Юра еще долго рассказывал, какой хорошей женой она станет, что непременно научится всему, чему только захочет, что Симон, конечно, ее любит, и никогда не считал толстой, потому что она не толстая, она красивая, и с каждым днём будет становиться еще красивей и умней. Она достигнет всего, чего ей так хочется, и даже больше… и конечно же будет счастлива со своим мужем. Навсегда.

Юля смотрела на кромешную ночь не отрываясь и не моргая.

Крупные, почти невидимые хлопья снега медленно оседали на отлив окна, бились в стекло, не проникая внутрь. Хрупкая гладь стекла, как тонкая грань между будущим и настоящим. Между жизнью и смертью. Между до и после.

Все мышцы в теле Юли напряглись, нещадно ныли, сводило скулы, шею, руки. Сил не осталось даже на жалкую попытку расслабиться, попытаться отпустить ситуацию.

Умирал ее пациент. Первый. Неизбежность в её профессии, к которой следует привыкнуть. Возможно, когда-нибудь она научиться смирению, но не этой ночью. Сегодня весь организм, от мизинцев на ногах до макушки истово противится. Юля перебрала в уме в тысячный раз свои решения, действия других специалистов, во многом более опытных, и смогла лишь расписаться в собственном бессилии.

Вспоминать, вспоминать, вспоминать… Думать о том, сколь многое не произойдет в жизни мальчика Алёши. Двенадцать лет жизни, два месяца на угасание и уход. Он не узнает, кто победит в чемпионате мира по футболу, не познает вкус победы, горечь поражений, не почувствует боль предательства, сладость любви женщины.

Юля ничего больше не смогла сделать для этого мальчика, лишь облегчить его уход. Единственное, чего добилась — места в реанимации. Проводила каталку с Алешей до белых дверей, оставила родителей наедине с их безысходным горем и поднялась сюда, в «курилку».

На территории областной больницы внутренним приказом категорически запрещено курение сотрудников, однако, с молчаливого же согласия администрации, было выделено помещение перед железными дверями на чердак — большой холл, уставленный старыми скамейками и кривыми стульями, с окнами, выходящими на сквер перед центральным входом. Именно сюда приходили покурить, пообщаться неформально, это же место считалась бесконечным источником сплетен и новостей.

Сейчас здесь было пустынно. Юля пряталась скорей от самой себя, чем от коллег, от собственных мыслей, а не от досужих вопросов, которых никто не станет задавать в сложившейся ситуации.

Шаги за спиной не испугали, легко догадаться — кто это… Не нужно оборачиваться, смотреть, вслушиваться в поступь. Юля всегда безошибочно узнавала, когда в одном помещении с ней находился Юрий Борисович.

Как и обещал, он ни словом, ни делом не дал понять, что помнит о давнишнем разговоре. Их отношения можно было бы назвать рабочими, взаимодействием врача и пациента. Однажды, почувствовав недомогание, спросив папу, к кому лучше обратиться, она услышала знакомое имя. Отбросив ложный стыд, Юля попросила Юрия Борисовича уделить ей внимание. Отныне, раз в полгода она поднималась на этаж гинекологии, чтобы убедиться, что с ней все хорошо. Знала: если результаты обследований окажутся неспокойными, Юрий Борисович непременно сообщит. Случалось, что закрутившись между домом и работой, она пропускала время планового осмотра, тогда Юрий Борисович при случае или даже специально набрав местный номер, в полушутливой форме напоминал о «месте встречи, которую изменить и отменить нельзя».

Эти приемы были, пожалуй, единственным временем, когда она не ощущала движение воздуха, когда она находилась в одном помещении с Юрием. Ему не нужно было говорить с ней, смотреть в её сторону, дышать одним воздухом.

Порой достаточно резкого осознания, что он в это же время в одном здании с ней. Иногда она забывала об этом на месяцы, но, столкнувшись внезапно в лифте, молча кивнув в ответ на такой же безликий кивок, остро понимала, что единственное ее желание сейчас, прямо на этом месте — прижаться спиной к Юрию Борисовичу, зажмурив глаза. Всего-то на пару жалких минут.

Сейчас странное желание Юли сбывалось. Она почувствовала за спиной тепло, к которому потянулась, потом ощутила мужской вздох. Одна рука Юрия Борисовича, обхватив ее плечи, с силой прижала к крепкому телу, другая, пристроив ее затылок на плечо, аккуратно гладила по лицу, слегка надавливая на сведенные мышцы — даря тем самым успокоение.

— Мы не боги… — сказал Юрий Борисович совсем тихо, на ухо, словно по секрету.

— Я знаю, — согласилась Юля. Врачи — действительно не боги. Иногда они могут помочь, иногда — нет.

— Отпусти, — велел Юрий Борисович. — Отпусти, Юль.

— Не могу… — простонала Юля. Почему, почему никто, никогда не говорил, что потеря пациента — невыносимая боль! Привыкнуть… нужно привыкнуть. Принять, смириться, очерстветь. Возможно ли?

Юрий Борисович продолжал удерживать плечи Юли, прижимать к себе. Постепенно она начала ощущать, что мышцы расслабляются, принося невыносимую ломоту — настолько оказались скованы.

После того, давнего разговора с Юрием Борисовичем, Юля проплакала не меньше двух часов, и в конце концов заснула, так и не выйдя к гостям, а на следующее утро решила последовать совету — сходить к священнику.

Настоятель узнал бывшую ученицу воскресной школы, они долго разговаривали, разбирая заново то, о чем когда-то беседовали на занятиях. Она не встретила осуждения, скорей понимание. Ей многое было непонятно в брошюре «ценности христианской семьи», но из пункта в пункт, после приободряющих разговоров и на редкость деликатных советов, сумбур и паника в голове Юли начали утихать. Договорившись о следующей встрече через неделю, она приехала домой, к мужу.

К мужу, который всё так же сухо разговаривал и раздраженно отводил взгляд. Через неделю еще один разговор с отцом Кириллом принёс толику успокоения и надежды, но, оказавшись наедине с мужем, Юля теряла веру, надежду на лучшее, та попросту растворялась, как зыбкий слой акварели в воде.

Отец Кирилл сказал, что вера и брак — работа души, но, было похоже, что у Юлиной души не оставалось сил. Она просто гибла под спудом чего-то тёмного, отчаянного. Вера в лучшее захлебывалась в отстраненным взгляде Симона, в беззвучных слезах самой Юли, в молчаливой поддержке Адель, когда она забирала Кима к себе в комнату в надежде, что молодые всё же поговорят.

Симон молчал… на ночь он ложился раньше, отворачивался к стене и не спал. Юля могла точно сказать — он не спал. Не занимался с ней любовью, не целовал, даже в шутливой форме, словно захлопнул дверь перед лицом Юли.

Лишь однажды она подумала, что вот-вот всё должно измениться, ночью Симон вдруг притянул к себе Юлю и со словами: «Как же больно тебя любить, маленький», целовал долго, до исступления. Она отдавалась этим поцелуям, плыла за ними, вибрировала. Но утром всё было, как в обычный выходной Юлии. Симон, встав раньше, собрал Кима на прогулку и со словами: «Спи, маленький, на тебе лица нет», ушёл на полдня.

Юля начинала злиться. «Спи, маленький». «Нет лица». Как будто она может спать, или у неё появятся силы, если все её существо съедала боль, чувство вины, неопределенности, страха.

Она подскочила, быстро собралась, проигнорировала макияж, добралась на такси до областной больницы — невиданная роскошь, — и на одном дыхании поднялась в отделение гинекологии. Проскочила мимо кабинеты папы сразу в ординаторскую, где слева от входа стоял стол Юрий Борисовича.

Всё, что он сказал, увидев запыхавшуюся Юлю:

— Присаживайся.

Юле не пришлось озвучивать, зачем она пришла. В молчании сидела на стуле, пока Юрий Борисович в белом халате поверх хирургического костюма, заглянув в толстый блокнот, переписал нужные ей координаты и молча протянул.