Если бы в первый раз я не остановил обоз, то, скорее всего, мы тихо миновали бы то страшное ущелье, в котором готовилась засада на кого-то другого. Командир легиона учёл мою смекалку и поставил нас на охрану самой заманчивой мишени — и вот нас опять побили… определённо, простым бойцам лучше держаться от меня подальше! Если так и дальше пойдёт, то до конца этой войны я точно не доживу! — слишком уж опасны эти «чёрные»… А те, кто идёт рядом со мной, — они тоже полягут. Мне, иностранцу, до них вроде бы и дела не должно быть, а вот сосёт что-то в душе неприятное…

Кроме того, наш десяток, формально, свою задачу не выполнил: мы не сумели защитить подопечный нам фургон, и, если бы у химиков не нашлось заначек, за которые, опять-таки формально, их нужно было бы отдать скопом под суд, — то все они были бы мертвы. С другой стороны, я вообще не понимал: за каким таким дьяволом Старик поставил самый отстойный десяток на охрану химического обоза? Понадеялся, что я придумаю что-то эдакое? Я ведь не Бог…

А Штырь, конечно, молодец. Не струсил и повёл бойцов в атаку, сомкнутым строем — по моей науке. Вон ходит рядом, утирает с лица мелкую струйку крови, в ушах пальцами ковыряет, головой трясёт, поскольку ему повезло оказаться к месту взрыва ближе всех. Кашевара вёл рядом с собой, — берёг, как мог. А всё-таки знатно они кувыркнулись, ха-ха-ха!

Меня опять накрыло странным ощущением, что я живу чужую жизнь и делаю вовсе не то, что нужно, а то, что приходится. Какие горы, какие «чёрные»?! Меня за этим, что ли, послали?! Я провёл себя пальцами по лицу: я ли это? И что сейчас делать? — опять то, что должен делать бравый десятник?

Я хлопнул Штыря по плечу:

— Спасибо, друг! Ты храбро воевал сегодня. И мужикам не дал разбежаться… Выпить хочешь?

— Вина. Пшеничного. Кружку.

— Ого, кратко и по сути! Давай, пошли к Грачу… Столяр! Остаёшься за главного! Вот вам на всех… — и я вложил в его ладонь пригоршню монет, которые выгреб из кармана. — Палатку поставите во-о-о-о-он там, на другом берегу! Сегодня всё равно движения не будет… Биму и Бому много не давать! Я их знаю: они и ведро вылакают, а нам их сейчас грузить некуда.

Столяр вяло кивнул — очень похоже, что и его приложило не слабо.

— Штырь, давай-ка сначала разыщем наших химиков. Надеюсь, они не родили идею бежать назад в Славоград: за последнее время приняли столько разной дряни, что могут вернуться домой за пару дней. По мне бы век их не видать, но, блин, не хочется попасть в штрафную сотню из-за потери обкуренных идиотов. А столько выкурить, чтобы их догнать, мне здоровья не хватит!

Уголовник загыгыкал. Я впервые видел, как он смеётся, и не думал, что он может смеяться так, как будто тебя встряхивает после каждого исторгнутого смешка. Похоже, его отпустило, и сейчас пошёл сброс нервного напряжения.

— Шмаль у них знатная, — согласился он, успокоившись. — Думаю, что «чёрные» такую тоже принимают. Или даже круче.

И сплюнул вязкую слюну.

— Столяр! Будут нас спрашивать — скажешь, что химиков ищем.

— Так точно… химиков…

Мы со Штырём перешли речку, не снимая сандалий, и пошли по единственным пока мокрым следам на том берегу. По счастью, нашим подопечным далеко убежать не довелось, поскольку тот берег кишел нашими легионерами, которые их быстро схватили и повязали как трусов.

Центурион, чья сотня изловила искомых нами бедолаг, страдал от тяжести выбора, мучившей его похуже иного похмелья: то ли передать их полевому суду, то ли сразу сжечь живьём, поскольку деревьев, подходящих для виселицы, поблизости не наблюдалось. Мои клятвенные поручительства, что в их руки совершенно случайно попали видные научные деятели славной Божегории, которым не пристало ходить в рукопашные атаки, а полагалось только возлежать на ковровых подстилках, покуривая благовонные кальяны в глубоких мыслях о развитии отечественной науки, и плюс к этому одна, последняя, золотая монета, выковырянная из загашника доспеха, сломили слабое сердце грубого вояки: он отдал их нам. Хотя сначала почему-то долго не доверял моему прямодушному честному взгляду вкупе с небритой харей Штыря, красовавшейся на шее, украшенной виртуозной татуировкой в виде голой русалки, которую перевил змей с похабной улыбкой на два кинжальных зуба.

Напоследок Центурион почему-то не удержался и отвесил знатного пенделя одному из переданных ценных представителей науки, да такой, что тот пробежал несколько шагов и растянулся на песке, рассыпав из карманов какие-то травянистые пыльные остатки. Но, похоже, учёные люди совершенно не расстроились из-за того, что попали в мои грубые руки, и кидались мне на шею как дети на любимую мамку, со слезами умильной радости от долгой разлуки.

«Я с этой войной совсем сопьюсь нахрен», — подумал я, очнувшись в ставшей родной вонючей палатке, когда протрубили утренний подъём.

Как я в ней оказался — не помню. Помню только подколки Штыря, что я совершенно не умею пить пшеничное вино, и весёлую ухмылку Грача. Вот нашёл себе друзей в стране далёкой на свою бедовую голову… интересно, если я с ними завалюсь к себе домой, то что жена сказала бы с точки зрения учёного человека? «Сам алкаш, и сброд собрал такой же?»

Болит башка или нет, а идти надо. Для четверых наших подопечных дали две телеги, выложенные остатками войлока, снятыми с разбитого фургона. Не ахти что, но для нас, топающих пешком, даже это казалосьнеслыханной, недоступной роскошью. Пока мы где-то бухали, Кашевар накормил несколько десятков человек кониной со специями, которые заказывал ещё тогда, когда мы стояли лагерем возле Славограда: и варёной, и запечённой. (Да, из-за нападения врагов погибло несколько лошадок.) Бим и Бом так набили животы, что вообще еле тащились, словнопьянствовали не меньше нашего. Если приходила халява, то «близнецы» хапали её обеими руками, рассуждая очень просто: что будет завтра — только боги знают, поэтому немедленно бери сегодня то, что дают, и побольше. Воистину образцовые солдаты с такой точки зрения.

Вчерашние потери оказались удручающими. Конечно, вчера наших людей погибло гораздо меньше, чем в приснопамятном ущелье, но «чёрные» сумели взорвать один фургон с пороховыми бомбами и сжечь несколько фургонов из «химического» обоза с запасами «негасимого огня» и компонентов для создания начинок. Не будучи специалистом, я не могу дать оценку тяжести потери, но зато слышал стоны и причитания главного химика. Что он сказал Старику, о чём вообще шла речь в Большом шатре — тоже не знаю, но моего нового центуриона разжаловали в солдаты и… да, угадали: прислали мне в подчинение вместе с ещё одним наёмником из расформированного десятка, потрёпанного «чёрными». Определённо, теперь уже весь легион убедился, что дедок ко мне неровно дышит.

Подобное наказание выходило мне боком: иметь в подчинении бывалого наёмника, обиженного, по большому счёту, вовсе зря. Узкая левая обочина дороги не позволяла обеспечить два-три ряда для защиты, а один ряд умелые враги порвали на раз. Миллефолиум не поставил на низкий склон боевое охранение, а сотник не имел достаточно своих людей для такой защиты. Ну, если бы нас и поставили на этот пригорок, то «чёрные» прошли бы сквозь нашу шеренгу, как через цепочку детишек, взявшихся за руки — какая разница, где нас побили бы: возле фургонов или на вершине пригорка?

И вот теперь наш бывший центурион топает, обозлённый и мрачный, в колонне моего десятка. А я лежу на телеге с химиками, третьим, а Штырь закемарил на второй. Что я мог бы сказать разжалованному вояке, если у меня голова лопалась от небывалого похмелья? Глумиться над ним я не собирался — наоборот, появилась надежда, что, наконец-то, я получил хотя бы одного бывалого солдата, на что не смел и надеяться.

— Сотник, а как тебя кличут? — спросил я, приподнявшись на локте.

Разжалованный удивился, да так сильно, что волну его недоумения, сравнимую с ударной от взрыва горшка с порохом, я почувствовал физически. Эка его торкнуло… Сначала я создал ему разные «шкурные» проблемы, потом его назначили моим подчинённым. И вот великодушно спрашиваю о кличке…