– Где ты был?

Он прошмыгивает мимо, не переставая шататься, добирается до глубокого кресла и падает в него с легким стоном.

– Гулял.

– Опять под кайфом, что ли? – Включаю свет, Джесс, болезненно наморщившись, отворачивается. – Ну так и есть, – шиплю я, стараясь не слишком повышать голос. Хани сегодня достаточно уже… насмотрелась и наслушалась.

– Ну и чё? – Брат откидывается в кресле.

– Про Джима знаешь? – Только бы не перейти на крик. Только бы не сорваться.

Джесс ничего не отвечает.

– Ты знаешь, что Джим мертв? – приступаю к нему опять, с опаской косясь на сестренку: не проснулась ли?

Он не открывает глаз.

– Да. Знаю.

– Вы утром были вместе?

– Были. Но потом я отчалил.

Давление в груди у меня ослабевает.

– С ним кто-то оставался, когда ты уходил?

Джесс едва заметно качает головой. Жду, не скажет ли он еще что-нибудь, но, естественно, напрасно.

– А тебе приходило в голову, что неплохо бы явиться домой и поддержать нас всех, вместо того чтобы шляться невесть где и дурманить себе башку веществами?

Наконец братец разлепляет веки и складывает руки на груди.

– По-моему, с тобой лично и так все в порядке, без поддержки.

– А с мамой ты виделся?

– Не-а.

– У полиции к тебе есть вопросы. И серьезные. Пропадать не следовало. Совсем.

Джесс уже в полудреме и сквозь нее лишь неопределенно хмыкает.

За окном вспыхивает свет фар, и внутри меня все сразу обрывается.

– Вставай быстро и дуй к себе в комнату. Маме вовсе не обязательно лицезреть тебя в таком виде.

Джесс не реагирует и не двигается, так что мне остается только пнуть как следует ногой по полозу качалки. Кресло взмывает вверх так лихо, что парень едва не вылетает из него.

– Бл-л-л-и-ин! – взвывает он, вцепившись крепко в подлокотники.

– Выметайся из гостиной. Срочно! – Я хватаю его за руку и тяну изо всех сил на себя.

Джесс, чертыхаясь и ворча, поднимается на ноги и нетвердой походкой плетется к своему отсеку.

– Ладно. – Дверь за ним захлопывается. Слышно, как его тяжелое тело валится на матрас.

Входит мама: ссутулилась, плечи опущены, глаза красные, на правой щеке – размашистые разводы туши. Кладет на кухонную стойку кошелек и пододвигает себе стул.

– Привет, мам.

– Привет, зайка. – Она упирается подбородком в ладонь, перенеся весь вес на локоть левой руки.

Удивительно, как под грузом общей скорби не ломается обеденный стол.

– Хочешь поесть, попить чего-нибудь? – спрашиваю.

Мама мотает головой. Однако я все же подхожу к раковине и наполняю холодной водой один стакан, ставлю перед ней, и она лениво отпивает несколько глотков.

– Спасибо.

– Я приготовила нам с Хани обед и тебе тарелку отложила. В холодильнике.

Молча достаю эту тарелку и засовываю в микроволновку, поскольку мама опять не отвечает. Уставилась в одну точку и смотрит, словно забыла о моем присутствии.

Увидев перед собой разогретую еду, она автоматически принимается за нее, но видно, что вкуса не чувствует.

– А где Хани? – рассеянно спрашивает мама.

– На кушетке, спит. Сейчас перенесу ее в кроватку.

Мама без выражения кивает; я очень боюсь: еще минута – и опять замкнется, с концами уйдет в себя, поэтому тороплюсь привлечь ее внимание вопросом, хоть и слышала уже сегодня в полиции достаточно, чтобы самой дать на него ответ:

– Как все-таки это случилось? С Джимом?

Она глядит не на меня, а по-прежнему – в одну точку и, похоже, ничего толком не видит – по крайней мере, ничего не видит здесь, в трейлере.

– Мама!

– Кто-то саданул его сзади молотком. – Ее лицо бледнеет.

От повтора этой новости у меня начинается легкое головокружение.

– Кто же мог это сделать?

Она мелко трясет головой, затем поднимает затравленный взор на меня.

– Почему все, в кого я влюбляюсь, погибают, а? Я что, проклята?

– Конечно, нет. – Присаживаюсь рядом и накрываю ее руку своей. – Какие проклятия, мама, о чем ты? Просто тебе не повезло.

– А это не одно и то же? – Слезы заструились по ее щекам, и у меня самой уже глаза на мокром месте. Она устремляет взгляд за окно, на верхушки сосен.

– Это они. Я чувствую. Это деревья. Лес. Я недостаточно далеко от него убежала. Теперь он пришел и за Джимом тоже.

– Ну что ты такое говоришь? То, что они оба погибли, – совпадение, ужасное совпадение, только и всего. – Я прекрасно ощущаю, что убеждаю не только ее, но и саму себя. Затем отматываю от рулона бумажных полотенец на столе несколько кусков и протягиваю маме. – На вот.

Самой мне бывает ужасно противно прикасаться к распухшему носу или глазам их грубой поверхностью, но сейчас под рукой больше ничего нет.

– Ты Джесса не видела? – спрашивает она, высморкавшись.

– Он у себя в комнате.

Мама просто кивает. Вид у нее ужасно потерянный, такой, как будто… человек безнадежно заблудился и более никогда не найдет дороги домой. И я не могу пойти с ней, не могу привести ее назад. А если бы и могла, у меня нет карты, чтобы добраться до ее печали. Так случается, когда человек теряет близкую душу. Это никому более не знакомый пейзаж, ни для кого он не повторяется. В утрате мы всегда одиноки, оказываемся без карты, без спутника. Это самое одинокое место на свете.

– А что, папа и вправду когда-то избил Фрэнка? Потому у него и нос теперь такой? – Остается только сменить тему разговора.

Мама кивает.

– Фрэнк подбивал клинья к Ине, когда та еще только в колледж поступила. Он ее совершенно не интересовал, но все увивался, увивался, прилип как банный лист. И папа… ну, в общем, не стерпел такого отношения к своей сестрице. Особенно после того, как их собственный отец… – Она осекается и зажмуривает глаза.

– Что – «их отец»?

– Не хочется копаться в этих руинах истории, детка.

Тут внимание наше привлекает низкое монотонное жужжание у окна. В стекло бьется оса. Мама вздрагивает. Внутри меня зарождается холодок воспоминания, но я резко отметаю его.

– У меня все из головы не идет, как Джесс вчера мутузил Кеннета, – говорю. – Знаешь, он на него прямо верхом залез и все впечатывал, впечатывал в него кулак, пока все лицо кровью не залило. – Тогда, в самой гуще происходившего, я даже не успела поразмыслить над тем, сколько в этом агрессии и жестокости – даже ужас берет. Слишком была поглощена оттаскиванием родного брата от сводного. Но вот теперь как припомню – тошно становится.

Мама все молчит, и я наконец решаюсь произнести вопрос, не дающий мне покоя весь день:

– Полиция убеждена, что Джима убил Джесс, да?

Она опускает веки, будто от внезапного приступа боли, но потом поднимает на меня глаза. Под каждым – по огромному темному мешку.

– Не важно. Он твой брат, и ты всегда должна быть за него. На его стороне. Что бы ни случилось. Понятно?

– Хочешь сказать, что…

– Шейди Гроув, послушай. Всю жизнь Джесс только и делал, что добросовестно присматривал за тобой. Следил, чтобы тебя не обидели. Возможно, теперь пришло время позаботиться о нем. Повторяю – вне зависимости от обстоятельств. Для этого человеку и даны братья и сестры. – Взгляд у нее уже совсем не потерянный. Она пристально смотрит мне прямо в зрачки и хватает пальцами меня за подбородок. – Ты меня слышишь?

Слезы текут по моим щекам, застревают в горле.

– Да. Слышу.

Папа вечно твердил Джессу, что печься обо мне – его главная задача, обязанность и ответственность в жизни.

Мама права: виновен он, невиновен, а мое дело – его защищать.

В семь часов утра два дня спустя я забираюсь в школьный автобус, и сразу все взгляды обращаются ко мне. По рядам бегут шепотки. Вчера вечером про гибель Джима говорили в новостях и сообщили, что, по мнению правоохранительных органов, дело тут «нечисто». Престранное выражение. «Нечисто». Естественно, нечисто. Что может быть чистого в убийстве? Еще корреспондент сказал: полиция отрабатывает сразу несколько версий. Но больше – ничего, никакой конкретики. Следователи опрашивали меня, как полагается, в мамином присутствии. Спрашивали, как Джим вел себя дома, как мы с Джессом с ним уживались, ладили ли… Я отвечала правду, но, конечно, слегка ее смягчила. Смикшировала. Чтобы картина вражды между отчимом и пасынком предстала не такой ужасной, как в действительности.