С самим Джессом вчера полиция тоже имела очень длительную беседу и велела ему сегодня приходить опять, пропустив школу. Но я не верю, что он имеет к этой жути какое-то отношение. Не могу себе позволить верить. Да, они с Джимом последнее время воевали, но мой брат никого не смог бы убить, даже отчима. Значит, там оказался кто-то другой. Возможно, кто-то из строителей. Джима на работе никогда особо не любили. Слишком вспыльчив, слишком остер на язык…

Орландо трижды звонил узнать, не нужно ли нам чего, а вот от Сары – ни слуху ни духу с того момента, как она высадила меня возле маминой машины у своего дома и мы с Хани пересели в мою и отправились дальше. Наверное, просто не представляет, что сказать в такой ситуации, или боится «нарушить границы». Однако в этом молчании с ее стороны – нечто тягостно знакомое мне.

В автобусе я нахожу себе место впереди, во втором ряду, чтобы поменьше встречаться с народом глазами. Втыкаю наушники и пялюсь в окно. В школу идти как-то тревожно, неохота, но с другой стороны – приятно наконец выбраться из дома, уйти подальше от маминой бездонной печали и от соседей, с утра до вечера идущих к нам со своими пирогами, запеканками, соболезнованиями и вопросами, ответы на которые мне к тому же запрещено слушать. Я вызывалась остаться дома – присмотреть за Хани, но мама велела мне отправляться на учебу, а малышку, мол, найдется кому закинуть в ясли.

Мы несемся вдоль широкого поля, укутанного в этот час утренним туманом. Коров на выпас еще не выгнали. Когда автобус проезжает мимо моего расколотого молнией дерева, мне, как всегда, начинает казаться, будто его побелевшие, ломано-изогнутые ветви так и тянутся ко мне в немой мольбе. Впрочем, на фоне водянисто-серого неба оно выглядит сейчас жутковато и сиротливо – как еще одно привидение в моем мире потерянных душ. Может, это из-за смерти Джима или страха за Джесса, или из-за Черного Человека, не перестающего терзать меня по ночам, но сегодня любимый дуб нисколько не успокаивает меня. Наоборот, его вид навевает тоску, чувство обреченности и даже легкого ужаса.

Теперь просто переждать грозу мне кажется уже недостаточным.

Выйдя из автобуса, я вижу Седара Смита – он стоит, прислонившись к кирпичной стене так элегантно небрежно, словно это его личная стена. Даже тут, вдали от сцены, в нем сохраняется что-то от старого доброго исполнителя классического кантри – настоящего, а не такого, как эти, из нового поколения, – попсовики в ковбойских шляпах и не более того.

Я осматриваю его на расстоянии с пят до головы: коричневые ковбойские сапоги – опять-таки не щегольские, не рассчитанные на внешний эффект. Просто надежная функциональная рабочая обувь. Темные «ранглеры»[31]. Ремень с большой тяжелой пряжкой. Клетчатая рубаха с глянцевыми пуговицами и каким-то звездным узором поперек плеч. Мне всегда казалось: он все это носит напоказ, чтобы пофорсить, но теперь, после того как услышала его музыку, понимаю и признаю: он свою шикарную «униформу» заслужил. Носит по праву.

Он, в свою очередь, наверняка считает нас с Джессом отбросами из неблагополучной семейки – особенно после драки на «Открытых микрофонах». А если слышал о Джиме – то и кем похуже.

Мысль о том, чтобы заговорить с Седаром, порождает во мне желание провалиться сквозь землю, но, к собственному удивлению, я смело и даже с полуулыбкой на лице подхожу и здороваюсь. Удивление мое только растет, когда в ответ парень отлипает от своей стены и вместе со мной идет по дорожке.

– Тебя зовут Шейди, верно?

Я киваю, он улыбается.

– А я Седар. Ну, если ты вдруг не знаешь.

– Знаю. – И это все, что мне удается из себя выжать.

Очень боюсь, что сейчас начнутся расспросы о Джиме и Джессе, но нет, ничего подобного. Поэтому мне приходится самой продолжить беседу.

– Спасибо, что выручил тогда, в пятницу. Ну с Кеннетом.

Седар качает головой.

– Да не за что, ради бога. У этого чувака через каждые пять метров – желающие начистить ему рожу.

Я не могу удержаться от смеха – впервые за двое суток. Но потом обрываю себя, припомнив, в каком свете эта история, между прочим, выставляет Джесса. Запросто могут подумать, что и на отчима напал он…

– Вообще Кен – один из моих лучших друзей, но, честно, язык его – враг его.

Тут я полагаю за благо промолчать, и Седар меняет тему:

– А вы трое в пятницу здорово сыграли – на «Микрофонах», в смысле. У тебя скрипка прямо как из руки росла, класс, – замечает он, даже не пытаясь как-то приглушить тягучий южный говор, унаследованный всеми нами от родителей.

– Правда? – Ему удалось на минутку отвлечь мои мысли от дел брата. – Вообще-то, мне другое нравится играть. Нынешний репертуар как-то жмет.

– Другое – это какое? – уточняет Седар и снова расплывается в улыбке, заметив, как по моим щекам растекается густой румянец. – Нет серьезно, я давно хотел спросить – с тех самых пор, как заметил, что ты вечно таскаешься по школе со своей скрипочкой. Классику, наверное, любишь или что-то вроде того?

– Я люблю то же самое, что и ты, – выпаливаю, пока решимость не угасла и мужество мне не изменило. Наверное, это от его фирменного «небрежного высокомерия» я такая смелая. – Я на таком выросла. И, между прочим, меня даже назвали в честь песни, которую исполняли вы. Мое полное имя Шейди Гроув. Дубравушка.

– Ничё себе! – Седар присвистывает и издает короткий смешок. В уголках глаз появляется знаменитая паутинка морщинок. – Ну и как у нас получилось, в твою-то честь?

Я ни секунды не сомневаюсь: он отлично знает, что получилось у них офигенно, и будь на его месте сейчас любой другой парень, кроме него, а также иди речь о любой другой песне, кроме «Дубравушки», я бы, пожалуй, нашла способ как следует его осадить. Павлин нашелся, распушил хвост.

– Почти так же прекрасно, как когда-то у моего папы. Почти так же.

– Он умер?

Я киваю.

– Извини. Ужас какой. – Седар прочищает горло. – Кеннет чего-то болтал мне на днях о твоем отчиме. Ну о том, что с ним произошло.

Ну вот. Дождалась. Еще поразительно, что Седар столько крепился.

– Кстати, как там Кеннет, нормально? В совокупности ему здорово досталось за последние дни.

– Не говори. Расстроен, конечно, но держится молодцом. Он с отцом, похоже, не слишком дружил. Но, во всяком случае, сегодня в школу не пришел.

– Да, они не были близки, – подтверждаю я.

Но парадоксальным образом это обстоятельство, вероятно, заставляет переживать отцовскую смерть лишь сильнее?

– Ты его любила или ненавидела, как водится между падчерицами и приемными родителями?

– Ты же его видел тогда в кафе. – Этим и ограничиваюсь, как будто пояснений не требуется.

Еще пару недель назад я с уверенностью подтвердила бы: да, я его ненавидела, ненавидела за нетерпимость, грубые манеры, неотесанность, желание сутки напролет смотреть свой проклятый НАСКАР. Но в пятницу в больнице мне приоткрылась другая сторона натуры Джима. Нечто мягкое и доброе под жесткой, угловатой оболочкой.

– Не знаю. Не могу сказать. Он был… иногда вполне себе ничего. Вообще, мне больше всего жаль мою маленькую сестренку. Она осталась без родного папы.

– Гм-м… Да. – Седар, как оказывается, проводил меня до самой классной комнаты, моя рука уже на дверном косяке. – Послушай. Я вовсе не собирался заводить с тобой такой унылый разговор, про все эти смерти, трагедии… Собственно, просто думал похвалить за отличное исполнение. Ты хороший музыкант.

Я оборачиваюсь к нему.

– Надеюсь, в следующий раз у нас найдется повеселее тема для обсуждения.

– Очень хотелось бы, – улыбается он и… – До встречи, Дубравушка! – …подмигивает.

И от этого мимолетного движения веком меня окатывает волна тепла – хотя кругом беда и хотя прекрасно понимаю: Седар – не более чем красавчик-задавака с самомнением со штат Техас. «Паренек с родео». Но все же мне приятно. И я с удовольствием провожаю взглядом его ладненькую задницу, и на ум не приходит ни единого повода для насмешки над обтягивающими ее ранглерами.