– Шейди! – раздается снизу зов тети Ины, пронзительный, настойчивый и нетерпеливый.

В приступе внезапной паники отлипаю от любимой, и на ее лице отражается мое смятение. Секунда – и я уже скатываюсь кубарем по лестнице, не успевая привести мысли в порядок. Тетя стоит посреди комнаты со старомодной трубкой проводного телефона в трясущейся руке. Глаза ее – с мельничные колеса.

– Шейди, это мама звонила. И… я… милая, даже не знаю, как тебе сказать. Джима больше нет.

Все внутренности словно проваливаются разом в Ледовитый океан.

– Как это… больше нет?

– Тело нашли на стройке. В новом пригороде. – Тетя Ина бледна как полотно. – И… они думают, Шейди, что он не сам… что кто-то убил его.

– Твоего отчима? – За спиной незримо вырастает Сара.

Я киваю, а разум уже услужливо воздвигает со всех сторон спасительные стены-блоки. Это невозможно. Джим не мог погибнуть. Ибо если он погиб….

– Где мама? – спрашиваю.

– В полиции, отвечает на вопросы. Просит тебя поскорей заехать за Хани.

– Но что случилось? Как? Кто это сделал? Кто…

– Она ничего не сказала. Думаю, это пока неизвестно, но в любом случае мама была слишком расстроена, чтобы долго говорить.

– А Джесс? – спрашиваю торопливо.

Когда я покидала трейлер, он был у себя в комнате, значит, не может иметь к этому отношения… Так?

Тетя Ина выдерживает долгую паузу.

– Не знаю. Твоя мама обмолвилась, что они с Джимом утром уехали на работу вместе, но где он теперь, не сообщила. Она вообще говорила очень кратко. В основном о том, что в отделении придется задержаться надолго и Хани надо забрать. Поспеши.

Меня затошнило. Кружится голова. Собраться не представляется реальным.

– Я свою машину оставила у Сары, – вспоминаю вслух, уставившись в одну точку – на оборванный лоскут обоев в углу, как раз рядом с телефонным аппаратом. Это Джесс их отколупал – вечно цеплял их за край, занимаясь на скрипке, пока наконец не набрался храбрости заявить папе открыто, что больше играть не намерен.

– Да ладно, не важно, – вмешивается Сара. – Я отвезу тебя в участок, а потом уже заедем домой за машиной.

Тетя подходит и заключает меня в объятия. Гладит по спине, прижимает к сердцу.

– Дорогая. Бедная моя. Какое горе. Мне так жаль.

– Спасибо, тетя Ина. – Отстраняюсь. – Потом позвоню тебе.

– Ладно. И не гоните. Даже сейчас. Все устроится, Шейди.

Так они все говорили и тогда, когда погиб папа. Я оправлюсь, все наладится, все будет хорошо. Оказалось – неправда. Ничего не стало хорошо, а я не оправилась. Пока он не умер, я жила в гармоничном мире, где светят солнце и луна. Потом он ушел, и солнце вместе с ним погасло. Не с кем мне теперь встретить утро, не с кем войти в новый день.

Джим – конечно, не папа. Джим – это Джим. Моя планета вокруг него не вращается. Да и вообще звезда из него никакая. Так отчего же такое чувство, будто меня внезапно сорвало с берега течением и уносит, уносит?

Я рывком отворяю проржавевшую дверь (переднюю пассажирскую) Сариного допотопного зеленого грузовичка и забираюсь внутрь. Трогаем, едем прочь от дома, гравий хрустит под шинами. Этот грузовик такой старый, что окна открываются вручную. Я даже не знаю, как этот механизм «по-научному» называется. Рукоятки? Короче, кручу тот, что с моей стороны, стекло ползет вниз, впуская ветерок, теплый, но живительный. Тут, во Флориде, воздух пусть и горячий – но уже хорошо. Но вместе с ним в открытое окно вплывает что-то еще. Со стороны рощи доносится скрипичная мелодия на высоких тонах, какая-то дикая и столь пронзительная, что мурашки опаляют кожу. Кошусь на Сару. Она, похоже, ничего не слышит.

Километров пять едем в молчании. Наконец роща и призраки остаются далеко позади, и мы сворачиваем с основного шоссе. Только теперь, на полпути к центру Брайар-Спрингс, Сара говорит:

– Давай так: подхватим твою сестру и поедем ко мне. Если хотите, побудьте у нас с папой, пока ваша мама заканчивает дела в участке.

Она бросает на меня тревожный взгляд и замолкает. Губы еще пунцовые от поцелуя. А теперь и щеки наливаются той же краской.

– Спасибо, – говорю, рассеянно провожая глазами проплывающие за окном шиномонтажные мастерские и дорожные забегаловки. – Посмотрим. Посоветуюсь с мамой.

Сама думать сейчас не могу. Мысли не складываются в связные суждения. Какого черта смерть Джима так выбила меня из колеи?

Впрочем, наверное, любая смерть выбила бы.

Наконец выруливаем на стоянку полицейского отделения. Сара вырубает мотор и, прикусив нижнюю губу, смотрит на меня.

– Мне пойти с тобой или тут подождать?

Она ужасно нервничает, и мне стыдно, что я невольно впутала ее во все это.

– Подождешь, ладно? Я постараюсь побыстрее.

Сара кивает, так что я выбираюсь из грузовичка и в гордом одиночестве направляюсь ко входу, отчаянно пытаясь не давать волю эмоциям.

Участок в нашем городке маленький, найти маму в зоне ожидания посетителей – секундное дело. Глаза у нее покраснели, и каждый мускул тела кажется напряженным, словно она в любую минуту готова схватить в охапку мою сестренку и уносить ноги. Хани сидит у матери на коленях и в счастливом неведении относительно происходящего теребит ее тяжелое ожерелье на груди.

Хани. Теперь и у нее, моей дорогой малышки, умер папа. Я как никто способна разделить боль такой потери. То есть она-то еще слишком мала, чтоб ощутить ее, но ей жить с этим всю жизнь. Как Саре. Как мне. Джим не был святым, но это лучше, чем никакого отца.

В мгновение ока оказываюсь рядом с ними, мама, усаживая Хани на свое место, вскакивает мне навстречу. Заключаю ее в объятия. Психику этой женщины никто и в мыслях не назвал бы хрупкой, но сейчас мама кажется такой… уязвимой – того и гляди треснет, как старая чашка, если сжать покрепче. С минуту она стоит не шелохнувшись, потом мягко отстраняется.

– Мне нельзя больше плакать. Сейчас совсем не время, – поясняет она с таким видом, словно полметра пространства, окружающие ее, только и удерживают ее от нового приступа рыданий.

Но я все понимаю. Помню, как было в тот раз. Только перестану плакать о папе, как кто-нибудь возьмет, притронется к руке или заговорит со мной вкрадчивым голосом – и готово: колодец горя вновь наполняется до краев. Тактильный контакт – как лоза, только для поиска не воды, а слез.

– Шейдик! Шейдик! – пищит Хани, молотя ножками по краю стула. Крошечка моя беззащитная…

В общем, раз маме мои прикосновения в данный момент противопоказаны, я изливаю их поток на сестренку – вот уж кто принимает их с охотой, тянет обе ладошки, просится на ручки. Сейчас не время напоминать ей, как обычно: ты, мол, слишком выросла, чтоб так с тобой нянчиться. Просто прижимаю ее потеснее к груди – пусть возится с моими волосами сколько пожелает, пусть запутывает их – плевать.

– Что с ним случилось? Ты имеешь хоть какое-то представление? Кто… – Обрушиваю на маму поток вопросов, но та лишь качает головой.

– Потом поговорим. Когда я домой вернусь. – Она делает глубоченный вдох, словно воздвигает внутри себя какую-то стену, надежную крепость из плевры и кислорода.

– А где Джесс? Он был… при этом? С ним все хорошо?

Мама разводит руками.

– Ничего не знаю. Он пока не появлялся. Уверена только, что не пострадал. Не волнуйся.

Все не решаюсь оставить ее, хотя вижу – ей хочется, чтобы я поскорее ушла.

– Ты уверена, что выдержишь? Может, мне прислать к тебе кого-нибудь?

– Нет, детка, просто поезжай домой. Сообрази что-нибудь Хани на обед. – Она выглядит очень уставшей. И я вдруг понимаю, что она все это уже проходила. Она знает каждое движение этого танца.

– Поцелуй маму, – говорю я сестренке.

Маленькие ручки тянутся вперед, одна ложится прямо на усталое взрослое лицо. По щеке бежит слеза, Хани смахивает ее, а потом прижамает губки к левому маминому веку.