Едкий дым вгрызается в лёгкие человека без тени. Ступни окрасились в чёрный от смеси пепла и крови, они изранены осколками и обломками того что было здесь до него. А боль уже стала чем-то обыденным, он привык к ней, и она же заставляет его продолжать существовать. Он ещё чувствует её – значит ещё жив, а если жив то надо идти вперёд.

Только вот куда?

Вопросы отвечающие сами на себя. Где-то догорает последний столб местного магазинчика в который они ходили с отцом в детстве, он не знает что это то место, но знает что это оно. Оно ведь было там, верно?

Мысли путаются, свиваются в клубок и расходятся по швам.

Вдалеке послышался звук. Справа, слева? Они тоже все вместе, в едином порыве какофонии гибели. Но это уже неважно. Тяжёлый металлический звук – это неважно, затем треск дерева, тоже неважен. Тут все неважно. Тут все уже утеряло всякий свой смысл. И эта часовня. Большой колокол пробил остатки церкви Древо-девы.

Когда по всему городу вспыхнул пожар, который конечно-же сжигает и дерево, кто-то взмолил её о помощи. А что богиня? Богиня принимает всех и все без остатка. И огонь она также приняла в себя. Он молился ей в всполохах и треске и пел жертвенные гимны переблесками. Она мать, и как любая мать она отдала всю себя ему. И им.

Безымянный не был дураком, но и не был гением, он был просто ещё одним парнем мирно живущим тут, и так наивно мечтающим о большем.

Он сидел на перилах моста проходящего над городским каналом, и рыбачил чтобы отвлечься. С самого утра всё пошло не так как хотелось, а так как было часто, и в какой-то мере даже – честно. Хотя в последнее время чаще обычного. К каждой годовщине смерти отца мама выходила из себя, не могла себя контролировать. Слезы и крики, удары и мольбы. Она винила его, он винил себя.

А рыбалка отвлекала от этих мыслей.

Вдалеке, за массивами насланных друг на друга жилых домов, был небольшой рынок, и каждый раз как ветер созывал с него звуки парень пытался уловить окончания слов, обрывки фраз и хоть маленькую частичку жизни других. Конечно всегда безуспешно, но это лучше того что было у него в голове.

Река замедлилась и помутнела. Отблески синего неба и желтого солнца провалились в радужный омут. Сначала немного, а потом… появилось странное тёмное пятнышко у берега похоже просто на грязь или помои. Но оно росло, росло медленно, но росло. Опоясало торчащий рогоз, пролегло под кувшинкой, потом, захватило и опадающую к глади иву.

Становилось жарко. Солнце стало ближе и грело всё сильней. В глазах защипало и стало пахнуть… яйцами? Тухлятина за секунды заполнила всё пространство.

А после…

После была паника. Вся грусть спала с него в тот же момент как он увидел огенный столб в центре города. Он, дети, пара знакомых стариков и пара взрослых смотрят в даль. Слышат крик с рынка. Сейчас он разбирает все слова в точности, но сейчас это слова не жизни, а то что следует после нее.

В суматохе кто-то роняет его в реку. Звуки сквозь толщину воды слышатся теперь куда приятней. Он слышит их как всегда слышал. Где-то вдалеке, обрывисто и не трогая его. А солнце играет по поверхности отражаясь на него радужным узором. Приятно и тепло. Как когда-то. Он не сможет принять то что ждал этого момента. Он не ухватился за ветку дерева, а мог. Он не всплывал, а мог. Он лишь помогал моменту, открывал рот и выпускал оставшийся воздух.

Жарко. Всё горит. Горит внутри. Горит снаружи.

И сейчас его тело напоминает про неудачу, про его принятое поражение. Кожа на ребрах – порванная рубашка. Правая рука – ниточки сухожилий с остатками мяса. Левой повезло больше – волдыри сочащиеся гноем, кровью и лимфой. И лицо… Заплывший, запекшийся глаз. Разорванный, раздробенный нос. А спина… Спину в двух словах не опишет и гробовщик. Он не должен жить. ЭТО жить не может.

Но живёт.

И медленно передвигая ногами, туго мысля и падая на каждом втором, в удачных случаях – на третьем, оно движется.

Огромный черный круг, это все что сталось от центра города. Тут был главный рынок, тут якшались торговцы и ремесленники. Тут было три кабака, в одном их которых он с друзьями воровал пиво. Двери в подвал легко открывались, надо было только поднять замок вместе с засовом. Простой трюк обогатил их незабываемыми приключениями.

Они старались собираться раз в неделю ходить на небольшое озерцо в полудне ходьбы от границ города. Каждый приносил с собой что-то. Ганц – гитару, Инер – еду, а парень – выпивку. Трое разжигали костёр, напивались и проводили ночь за долгими разговорами обо всём. Это был стандарт которого они старались придерживаться, ну и конечно всегда что-то да шло не по плану.

– …плану… – говорит он то ли вслух, то ли про себя. Хотя слова больше не имеют смысла. Остается только боль.

И воспоминания.

Приключения они не искали, но они их находили. То стражник будет гнаться полпути, то цепные псы трактирщика, то просто кто-то да что-то да забудет и надо по тихому возвращаться домой, не разбудив родителей взять нужное, важное, а после вернутся пройдя все тот-же путь и удваивая шансы на еще одно приключение.

Важное. Когда-то что-то было важным.

Так было и в последний раз. Тогда он ещё не знал что этот – последний. Ганц забыл вяленую рыбку. Глупость да, но Инер уж больно хотел ее. Говорил мол лучшая закуска к пиву это солененькая рыбка, а если украденная так вообще отпад.Они пытались уговорить его что вот уже поздно нас найдут и им всем влетит.

Больше не влетит.

И вот они уже пролезают сквозь дырку в заборе пастбища. Самый лёгкий и самый верный способ выбраться незамеченным. Ну так было положено думать.

Почему они так думали?

Однако поле всё так-же кому-то принадлежит и этим кем-то был старик Жак. Мерзкий, старый хрыч, вечно бубнящий себе под нос одну и ту же песню.

Какую?

Парням было плевать на это, они пытались увидеть его до того как он увидит их, а там пусть хоть молебным хором распевает гимн Анимона.

Старый, глупый, бежавший солдат.

Было темно и поле освещала лишь луна. С неё всё и пошло наперекосяк. Первым пустили Ганца, а он романтик до глубины души, и как каждый чёртов бард и поэт влюблён в луну. И именно сейчас он решил взглянуть на ту что никогда не будет его. Она то его да не будет, а вот старик Жак в которого они врезались и попадали как домино станет полностью их на ближайший час. Час бега от звонкого хлыста. Жак был не глупый и простая тактика «резделись и беги» была для него детским лепетом. Они не знали его владения как он. И раз за разом он гнал то одного то другого от края до края. Спотыкаясь они слышали свист хлыста над головой.

Хруст. Череп Жака распался под ногой как солома. В его глазницах был слышен – его голос. “Беги сопляк, беги!” Тоже «беги» как тогда.

– Я не могу. – Тихие слова хрипом разрывали его грудь. Кровь вновь полилась из запекшихся ран ноги заполняя чашечку черепа.

Он слышит их голоса. Они взывают к нему. К своей усталости, и к своему спокойствию забвения.

А чем дальше – тем больше трупов, и тем больше голосов. Видимо они пытались спастись из… того чем бы оно не было. Огонь пожрал всех не жалея – чем дальше тем больше более чёрных костей.

Рассудок парня ещё пару часов держался на отметке – “полу-мертвый”, теперь же это просто “живое мясо” гонимое инстинктами.

Да, инстинкты сильны, но так ли они сильны когда само тело отказывается жить? В нём нет больше сил чисто физических. Нет энергии что поднимет ногу, нет энергии что поможет рукой ухватиться за уступ, и даже заканчивается на то чтобы просто дышать. – Хватит идти, – говорит мягкий голос Ганца из прошлого, – отдохни.

Парень спиной сползает по каменному столбу оставляя на нем большие части своего тела и смотрит вдаль. Как по трафарету или циркулем нарисованный круг солнца садиться за горизонт, как оно играет на вечереющее чистом и безоблачном небе играет красными и фиолетовыми красками. Как птицы что недавно держались поодаль от города возвращаются в надежде и вере в доброту прикармливающих их горожан. Как где-то вдалеке рыщут гончие. Гончие тех кто осмелился вернуться сюда и поискать выживших.