Она продолжала молчать.

— Энигма.

— Марк, тебе не следует появляться со мной где-либо, — устало ответила она, усевшись на деревянный ящик. — Я преступник. Ты — нет, по крайней мере власть о твоих похождениях не в курсе. Без меня у тебя больше шансов.

— Не выдумывай! — вспылил Марк. — Сама говорила, мы все виноваты в том, что Атросити так плох. Мы можем его улучшить… наверное. Я не уверен, но стоит попытаться! Стоит держаться друг за друга и делать все возможное, что только можем. Иначе все твои разговоры про жестокий грязный мир — пустая болтовня, ведь ты сама потакаешь его жестокости. Как там говорил один мудрец? Не помню имени. Земля теплая, когда ее греет солнце. А если наступает ночь, то она остывает. Земля зависит от солнца. Так не будь землей, будь солнцем!

Из костра вырвалось облако искр. Одна из сырых веток прогрелась, и влага, что была внутри, породила небольшой фейерверк, прорвавшись наружу. Небо стало цвета розового киселя, который пролился с небес прямо в речку под мостом, смешавшись с водой. Скоро сюда доберется и тьма, но пока что она ждала своего часа где-то в другом месте.

— У Атросити уже есть солнце, — заговорила Энигма, и голос ее стал холоднее льда.

Марку сделалось не по себе.

— Тлеющее солнце Атросити, — медленно проговорила она, вкладывая отвращение в каждый слог. — То, чего и заслуживает все это богом забытое место.

— Каким еще богом? — не унимался Марк. Ему захотелось дать Энигме пощечину, чтобы выбить ее из состояния холодной надменности, в которую она впала при упоминании патрульных. Но он сдержался. И не только потому, что никогда не поднимал руку на женщин. — Мы сами хозяева своей судьбы. А ты… ты просто ленивая задница!

И Марк замолчал, ошеломленный своей глупостью. Он стал ждать ответной реакции. Теперь Энигма точно ни за что не станет ему помогать.

Она пристально глядела на него. Ни один мускул на ее лице не выдавал, что у нее на уме. От этого стало еще тяжелее.

Внезапно она искренне расхохоталась.

— Марк. В этой унылой обители разума ты действительно хорошая мысль!

Марк нахмурился.

— Не смешно. Иву надо спасать.

— А смысл? — Энигма снова стала серьезной. И во взгляде ее мелькнуло такое отчаяние, от которого невольно бросило в дрожь. — Даже если ты вернешь ее в город, вас могут поймать и отправить обратно в тюрьму. И так будет с каждым — каждый постепенно окажется там. Потому что в лице власти мы все — преступники. И Атросити опустеет и уснет окончательно. Насовсем!

— Если ничего не предпринимать, то он точно уснет! — запротестовал Марк. От напряжения он поднялся со стула и принялся ходить по кругу.

— А что мы можем?

— Бороться.

— С кем? Ты хоть представляешь себе своего врага?

— Мой враг — это твое упрямство. А если на чистоту, то я не знаю! Я не знаю, с кем и как бороться! — отчаянно сказал Марк. — Но я должен что-то сделать.

Энигма вздохнула и отвернулась.

— Делай. Но меня не впутывай. Потому что я знаю, что все это бессмысленно.

Марк почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он считал, что без преступницы со стажем теперь и шагу ступить не сможет. Энигма столько всего знала и умело скрывалась от закона на протяжении многих лет. А он что? Бывший работник Машиностроительного завода. Пусть даже участник Гражданской войны, да только на передовой его не было и в людей не стрелял. Чего он добьется в одиночку?

— Помоги мне вытащить сети, — попросила Энигма ровным тоном, не оборачиваясь.

Сегодняшний вечер было холоднее предыдущего. Марк помог Энигме, затем раздобыл мыло и долго умывался в реке, хотя вода в ней была ледяная. Лицо чесалось из-за отросшей щетины, это выводило из себя. На заводе к внешнему виду относились со всей строгостью, так что каждый день Марк жужжал перед зеркалом электробритвой. Даже после исчезновения Ивы он продолжал это делать, как заколдованный, притом, что на все остальное сразу махнул рукой.

Когда умывания остались позади, Энигма уже вовсю чистила рыбу. Она была мрачна и задумчива.

— А давно ты живешь здесь? — поинтересовался Марк, желая вновь установить с ней контакт.

— Шел второй день, когда мы с тобой познакомились, — ответила коротко, неохотно. Как будто рыбья чешуя была интереснее собеседника.

— А раньше где жила? — не отставал Марк в надежде разговорить ее.

— Где только не жила. Подвалы, заброшенные дома на окраинах. Опустевшие квартиры, жильцов которых отправили на острова. Вот это вообще роскошь. Там тебе и еда, и одежда, и горячая ванная.

Марк удивленно посмотрел на Энигму: как просто она говорит обо всем этом. Она заметила этот взгляд и на мгновение оторвалась от готовки.

— Мародерствовать мне не стыдно, — гордо ответила она. — Я хоть и изгнанница, но мне важно хорошо выглядеть и быть чистой, знаешь ли. И в своем изгнании я все же умудряюсь найти роскошь. Например, конфеты.

— Шутишь? — Марк удивленно задрал брови. — Сладкое ведь давно не производят.

— Ну, некоторые умудряются где-то находить запретный плод, — заговорческим тоном ответила Энигма. — Или готовить самим. Подумать только, до какого абсурда мы дошли! Уже и сахар — запрещенное вещество.

— Но ведь квартиры обыскивают после ареста! Я сам видел пару лет назад, когда соседа арестовали. Нас тогда даже допрашивали, я еще жутко перепугался за джазовые пластинки, которые мы с Ивой под половицей прятали.

— Да, так оно было раньше. Сейчас тоже обыскивают, но обычно только на месте, если задерживают подозреваемого в собственном доме. Полиция уже не та, что прежде, к счастью. Или к сожалению.

— Но как им сходит такое с рук?

— Ну, ты знаешь, у них там начальство постоянно перераспределяется, чужие должности занимает. Потому что прежние уполномоченные, из побочных партий, не оправдали надежд. Контроль слабеет. И это, — Энигма многозначительно потрясла указательным пальцем, — нам на руку.

— А ты как попадаешь в чужие квартиры?

— Талант, Марк. Тащи воду, пора варить зелье.

Марк схватил котел и направился к реке. По пути он заметил, как худенькая рыжая женщина выбралась из палатки и сонно потянулась. Ива тоже была рыжей. И в душе вдруг с новой силой стала разливаться горечь утраты.

В эмалированной тарелке плавал бледный жидкий бульон, таким едва ли можно было наесться. Со всех сторон доносился стук ложек о металл и чавканье. Пахло старыми куртками, костром и влажными речными камнями.

— Кино — величайшее изобретение человечества. Помните, какой у нас был славный кинотеатр на Кратерной? — снова держал речь мужчина с соломенными волосами и побледневшим фингалом. Его здесь прозвали Симоном — за то, что впервые он появился в лагере с пластинками старинного композитора, носящего это имя. В своей восторженности он походил на юродивого. — Вот тратишь один час своей жизни, а взамен что получаешь? Чужой опыт, который сам никогда не прожил бы. Кино делает зрителя сверхчеловеком.

Послышался пренебрежительный харчок.

— Ерунда, — вновь вступила с ним в спор тощая женщина в вязаной шапке по прозвищу Леди. В довоенные времена она была танцовщицей, потом лишилась профессии и как-то очень быстро состарилась, судя по ее же рассказам. От повадок танцовщицы в ней и следа не осталось, хотя частенько отхаркивалась она не из-за грубого нрава, а из-за болезни. Той самой, от которой слегли несколько человек в лагере. Леди же держалась бодро, и цвет лица у нее был почти здоровый.

— Почему это? — терпеливо спросил Симон.

— Перед закрытием кинотеатров крутили одни лишь военные фильмы. К зверю такой опыт. Не было в них ничего хорошего. Мрак.

— Героизм! И правда жизни. К тому же, еще раньше было много других фильмов. Почему ты все время вспоминаешь плохое?

— Потому что я — нормальная, — Леди прокашлялась. — А нормальный человек цепляется за плохое и хорошо его запоминает. Это инстинкт выживания.

— Но это противоречит разумной жизни, — возразил Симон. — Человек разумный цепляется за хорошее. В конце концов, все плохое существует в мире лишь для того, чтобы лучше виделось хорошее.