– А потом трахаетесь на всех горизонтальных поверхностях.

– Молчи, аспид!

– Сорян, ребят. Не вынесла душа поэта драму.

– Роман, ты Геракл низведения момента. Я тебе сейчас буду что-нибудь нехорошее делать.

Я просто пламенела ушами и щеками.

– Ирин, извини, это я про него, а не про тебя.

– Ром, я типа все тоже поняла и слышала.

– Ну что вы на меня вылупились, высокодуховные личности?! Я все назвал своими именами. Я бы вот так и поступил! Точнее, мы вот так и поступаем с Марией.

– Мы тоже так и поступим, но этому не необходимы свидетели и огласка.

Разговор звучал колюче и холодно, но все уже смеялись. Смех прятал под себя, как замерзшие ноги под одеяло, и неловкость момента, и очевидную его неизбежность, и неразрешимость.

Я тоже смеялась. От этого становилось так легко и хорошо! С меня упала вся ответственность за происходящее. А еще я почувствовала, как плотно меня прижимает к себе любимый человек. Как он держит меня собой, руками. Как у него изменилось тело, ушла твердость. У него пульсировал живот, от него шел жар, от груди шел жар, ладони были раскаленными, на шее пульсировала артерия, некоторые длинные волоски выбились из туго скрученной на затылке косы и лежали, прилипнув, на коже.

Я обняла его, прижалась носом и щекой под ухо. И ти-и-и-хо, так тихо, как только могла, шепотом, почти только дыханием, пропела ему в ухо, думая, что он услышит и боясь, что нет.

– Я люблю тебя.

Он ровно и глубоко задышал, обнял меня в ответ. Так же мягко, так же легко, без свободного пространства, приподнимая над полом. Уперся губами мне в ухо, полуприкрытые глаза, закатившиеся под веки, мягкая щетина, влажное дыхание:

– Я люблю тебя.

И этим ситуация завершилась. Начался чай, притащенные из магазина продукты, салат, состоящий из айсберга, маслин, брынзы и корнишонов. Я люблю тебя. Простые повседневные дела, в которых всем удобно. Обычные движения, обычные интонации. Проснувшиеся на запах жарящегося с сыром хлеба люди. Проснувшаяся Маша, пришедшая босиком и в большой полосатой пижаме, обнявшая Ромку за голову родным и найденным перебором за годы жестом. Я люблю тебя. Чашки, накапливающиеся в раковине, нервозные хохотки, разговор цитатами в стиле постмодерна. Приветствия с узнаванием и удивлением. Шуточки от мало, но знакомых и добрых людей, посвященные объяснению Сашиных причуд. Закончившиеся стулья и я, переместившаяся к нему на колени. Его рука на моем животе. Его бедро между моих ног, его пальцы на моих. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Люблю Тебя. Я.

Погружаясь в недра опаринского бульона воспоминаний, сейчас у меня возникает ощущение, что я вот-вот утону. Но, если досматривать, то тот маленький отрывочек, который еще остался перед межгалактическим скачком – до конца. И уж только тогда возвращаться в мою нынешнюю очаровательно бессодержательную реальность. Я вернулась домой вовремя, как и говорила, для галочки. И вот вместо того, чтобы тихонечко проскользнуть в свою комнату, врубив, допустим, Кобейна в наушники, сделать вид перед собой и домашними, что все штатно и объективно. Тем самым избежав каких-либо расспросов, потому как не будет прецедента контакта. Вот вместо всего этого, я, плавая в междумирьи, пошла на кухню пить чай. Воскресным вечером все семейство было дома, так что волей случая мой отец зашел на кухню – тоже за чаем. С пирожками. И вместо того, чтобы обронить две-три добрые и ни к чему не обязывающие фразы, обрел себя в желании поучаствовать в моей биографии. В детстве мы с ним были в добрых, хотя и очень отстраненных отношениях. Я его мало помню в своей жизни, пока на началась кутерьма. Но помню, что я его любила и любила его слушать, что любое внимание с его стороны сохранялось в розовом и бархатистом тайнике моего сердца. И вот когда папа стал расспрашивать меня про еженедельный волейбол на пляже, я дала слабину. Наученная многими годами виртуозно врать, снабжая поток лжи выверенной внутренней логикой, уютными подробностями и липкими, как мушиная лента, деталями, я подпустила неуместную слезу, сказав, что хочу попробовать общаться с миром, возможно, найти друзей.

Нельзя было приоткрывать ни на миллиметр этот подвал! Так качественно и бронированно выстроенный образ благополучной и беспроблемной девочки дал трещину, из которой потянуло могильным холодом. «А вдруг с моей дочерью не все так хорошо, как я думаю», – видимо, зародилось в папином сердце. И он вместо привычных нескольких общеукрепляющих слов пустился в воспоминания давно минувших дней. В рассказы о становлении собственной личности, о том, как учился в матклассе, как не разговаривал с половиной школы, занимался боксом и воровал пирожки. И том, как к восемнадцати годам стал похож на человека и уловил в своем сознании проблески разума, которые в дальнейшем, подобно путеводной звезде волхвов, освящали ему дорогу. Я много помнила о папином детстве, он много рассказывал – будучи маленькой, я часто его об этом просила.

Но я ничего не знала о его юности, о душевных процессах. Он вообще перестал для меня быть живым человеком около трех лет назад. А остался прекрасной интерлюдией, звучанием музыки ветра, фантомом моего сознания. Реальное же тело – хозяином квартиры, где и по чьей милости я жила. Так что моя реакция оказалась непредсказуемой ни для кого. Я заплакала. Я стала тарабанить что-то невразумительно о том, что «смутно и тягостно». Я не разрыдалась прям вот совсем, с соплями и красными глазами. Но я не смогла удержать в себе глубокое горе непарного ботинка, упавшего в бушующее море с палубы круизного лайнера. А папа растерялся. Он не знал, чем меня утешать, и надо ли. Но он начал меня спрашивать. А меня так редко о чем-либо спрашивали! Так редко спрашивали обо мне, что я не имела к этому ни малейшей резистентности. И начала отвечать.

Я быстро собрала волю в кулак, быстро переключилась на ответы прожженного жизнью пионера. Но несколько нот-флажолет, указывающих отчетливо на неоднозначность мелодии, из меня вырвались. Я проговорилась, что «привыкла быть одна везде и всегда», проговорилась, что «основное занятие в моей жизни – думать мысли в своей голове», проговорилась, что «мне тут не слишком хорошо, так что я стараюсь себя чем-то занять». Папа, ведомый своею искренней добротой души, начал меня активно утешать, даже потрогал за голову. Он разволновался, хотя совершенно не понимал, от чего.

А я? А я рухнула с постамента закаленной страданием стали в свои пятнадцать лет. В свои …пятнадцать! Лет! И услышала совершенно иначе то, о чем говорила вчера с Сашей, и что говорил сегодня Роман.

Я почувствовала – насколько рано происходит то, что происходит. Насколько быстро происходит то, что происходит. Насколько оно отличается от всего в моей жизни. Насколько оно важно и нужно, что невозможно отказаться ни от одного вдоха. А еще я почувствовала, что Александру восемнадцать. Да, без месяца девятнадцать. Но – пусть хоть девятнадцать. Только девятнадцать. Что он так же, как и я, не знает, что творит. Что он так же, как и я, дезориентирован, что он не мудрый и всеведущий проводник, взявший меня на руки… Что он влюбленный парень. Снабженный головой и мозгом, умеющий ими пользоваться, да. Что он ответственный, серьезный. Но он такой же щегол-слеток, как и я. Да, перетряхивания жизнью взрослят. Да, молодость не равна глупости. Но у молодости нету опыта и прошлого, она ни на чем не стоит.

Я ощутила – как мне страшно, как ему страшно. Я иначе поняла сегодняшний его сумасшедший взгляд на кухне. Я почувствовала, какие временные отрезки могут быть у нас впереди… И мне стало не по себе. Ведь так не бывает, что «пока смерть не разлучит вас». Ведь у всего есть точки начала и точка конца. И если вот это вот – моя точка начала, то какой огромный кусок жизни я отрезаю. А мне не надо другого! Я хочу только то, что происходит, только! Я хочу к нему, его, с ним. Но это – океан, а я только-только научилась обращаться с веслом. И я не могу положиться на него, сказав внутренне «веди меня, о мой Исильдур». Нет! Он ровно так же ничего не умеет и не знает. Он чуть больше умеет. Но чего не умеет – сопоставимо.