Мы очень синхронно меняли свое поведение, очень слаженно. Так и должно было быть. Мы остановились – он утянул меня под большой тополь, стоящий чуть поодаль от тротуара. Это были задворки, уже относительно близко от моего дома – я назвала ему адрес, он представлял уже сколько и куда идти. Мы целовались и занимались любовью, только без раздевания и непосредственно секса. Как танец бачата – все есть, и ничего нет. Тело отзывалось, эмоции затапливали, чувства формировались, превращаясь из химического ожога в любовный напиток. Тот тополь я помню фотографически: пожелтевшие по краям листья, толстенный шершавый ствол с серым налетом, коричневый внутри, широкие, бугристо выступающие корни. Я помню все, что мы делали, но совершенно до сих пор не могу поверить, что мы действительно это делали. Сознание утонуло, не выкидывало никаких ассоциаций, аллюзий или образов. В какой-то момент я снова ощутила, что мне довольно, что больше, дольше и дальше я не могу. Я остановила его, я целовала его, успокаивала, утихомиривала. Он замедлялся, слушался меня. Мы долго еще стояли, доцеловываясь, выныривая из транса на поверхность. И снова пошли к моему дому, но уже совсем иначе – он обнимал меня за плечи, я полулежала на его плече головой.

– Ты мягкая, как кошка, и пушистая.

– Я не очень люблю кошек и чихаю от них.

– Я тоже чихаю, но очень люблю. У нас на даче живет такой здоровый серый кот! Зверюга! Совершенно самостоятельный, приходит только пожрать. И мать-кошка, как мать-волчица в «Маугли», помнишь?

– Нет, не помню, надо будет перечитать. А какая она там?

– Ракша, в переводе – «демон». Добрая и бесстрашная, и очень страшная для других. Она мне очень нравилась, когда я был маленьким. У меня есть племянник, я ему эту книжку сейчас часто читаю – заразил его. Я ее, наверное, наизусть уже могу рассказывать. Ты как та волчица, раз не любишь кошек, хорошо?

– Хорошо! Мне нравится быть такой, как ты сказал. Правда, кажется, я этого совершенно не умею.

Он периодически целовал меня в волосы, а я тянулась к его шее. Меня распирало – мужчина, настоящий, мой! Теплый, колючий, пахнущий чем-то пьянящим, твердый на ощупь. Не недосягаемый, состоящий сплошь из куртуазности и загадки. Не нарисованный воображением образ. Нет! Физический, плотный. Я могу его трогать, я могу его нюхать, я слушаю его голос и смысл доходит с запозданием – сперва я ловлю звучание и начинаю звучать в унисон. Он держит меня, крепко, иногда – сжимая до боли. Он взволнован, он уверен в происходящем, так же как я, он не механистичен – он искренний насквозь, он робкий и напористый одновременно. Откуда-то я знала, что и как надо делать. Было такое чувство, словно бы в картину моего мира вложили идеально подходящий фрагмент, и стал ясен ее смысл, стало понятно – что же изображено. Как, когда собираешь пазл и вкладываешь детальку с лицом.

Я написала ему на руке номер моего телефона – ручка была, а вот бумаги не нашлось. Он написал мне на запястье свой, хоть и в другом городе, а, значит, толку с этого было мало. Ромин номер мы знали на память, так что тут вопросов не было. Мы условились, что завтра около полудня он мне позвонит, и мы днем увидимся, как только я разгребу свои хозяйственные обязанности. Куда мы пойдем, что будем делать – все это как-то не пришло нам голову, а, значит, и не прозвучало.

Теперь мне предстояло вернуться домой, не подавая виду, что моя жизнь изменилась до неузнаваемости, и я совершенно другая. Что все, тяготившее меня, заполнявшее пространство и мысли, не имеет больше никакого значения, а осталось только как форма. Мне казалось, что я свечусь, что надо бы набросить на себя покрывало. Ужасно не хотелось, чтобы кто-то о чем-то догадался. Мне вообще страшно не хотелось, чтобы кто-то меня видел. Я словно бы надела костюм и нанесла грим, пока поднималась в лифте на свой этаж. Пока я отпирала дверь, разувалась и ставила обувь, в моей голове гулко билась мольба: «Пусть никого не окажется дома! Пожалуйста, пусть я сейчас смогу тихонечко проскользнуть к себе и упасть навзничь, закрыть глаза и уплыть туда, откуда только что пришла». Но меня встретили традиционным:

– Ира, вынеси мусор и выгуляй Бобку.

Я взяла мусор и внутренне благословила Бобку за то, что она дает мне еще полчаса своей прогулки на одиночество. На мгновение у меня промелькнула мысль: «А вдруг я выйду и увижу Александра?» Я ведь не вынесу этого, я больше не могу, мне надо отдышаться. Я затаилась, спряталась внутри своей головы и вышла из подъезда, словно в открытый космос из шлюзовой камеры. Но его не было, он ушел. И это было очень хорошо.

Мы с Бобкой пошли в парк, ноги непроизвольно несли меня как можно дальше от того пути, которым я только что возвращалась домой. Новая прекрасная реальность была еще слишком молода и уязвима, по ней нельзя было шлепать грязным собачьим лапам и одинокими моими ногами, ей надо было дать время и тишину.

На следующий день я жила, чувствуя себя корабликом в стеклянной бутылке. Я чистила картошку, резала овощи, отбивала и жарила мясо. Мыла полы и пылесосила чудовищные красно-коричневые синтетические ковры. Ходила по разным продуктовым магазинам.

Но до всего этого я гуляла утром с Бобкой. Она не моя собака, но любит меня. С первого же знакомства Бобка обосновалась у меня под кроватью и всячески стала проявлять благорасположение, которого я никоим образом не пыталась добиться. Псина эта старая, добрая и маловоспитанная, так что общение наше было предельно панибратским. Я очень любила гулять с нею, особенно утром, около половины седьмого, когда на улицах, кроме дворников, практически никого и нет. А если доведется встретить прохожего, то на лице его читаешь либо целеустремленность, либо озадаченность – зачем я здесь? И собаководы.

Ноги сами понесли меня к тополю, Бобка тянула за поводок – рвалась к любимому маршруту. А меня влекло проверить – правда ли все, не превратилось ли поутру вчерашнее в, допустим, тыкву. Пройдя порядка пятисот метров, мы свернули вглубь дворов, и я увидела – все на месте. Дерево стояло большое, раскидистое, покрытое влажным налетом от прохлады ночи, под ним было натоптано.

И тут во мне что-то вспыхнуло – натоптано! Это мы натоптали, наши следы! Трава была не просто примята, а вдавлена в землю, скомкана, покрыта толстым слоем песка и пыли. Радость, гордость, смущение, ликование – я на знала, что выбрать из этой гремучей смеси. Руки вспомнили прикосновение к жестким курчавым волоскам, к длинным прямым холодным прядям, жаркой сухой коже. Дыхание перехватило, из глаз брызнули горячие слезы, захотелось прыгать, пищать и хлопать в ладоши, встать на цыпочки. Псина моя что-то почувствовала и, подбежав, встала лапами мне на колени. Мокрые, холодные и царапучие собачьи когти сразу вернули меня в момент реальности. Голова немного закружилась, пульс сбился.

– Псинка ты моя милая, добрая. Пойдем дальше.

– Гав-гав.

Бобка стала первым живым существом, засвидетельствовавшим квантовый переход и сдвиг тектонических плит моей души. Она попросилась с поводка и умчалась, загребая задними лапами по диагонали, нюхать собачье радио в кусты. А я развернулась в обратную сторону. Я старательно медленно брела домой, а перед глазами у меня плыли совсем другие картинки. Там не было ни желтого здания школы, ни пыльного чугунного забора, ни обколотого по случаю ремонта асфальта. Я брела домой и запечатывала свои чувства, прятала их под спокойной поверхностью, надевала маску.

В полдень раздался телефонный звонок, но он был не мне. Через полчаса еще один, я сняла трубку.

– Добрый день, позовите Ирину, пожалуйста.

– Добрый день, это я.

– Привет! Я старался сделать максимально официальный тон, не знал – можно ли афишироваться или лучше кем-то представиться.

– Официальный тон получился, запомни его, он годится. А представляться лучше не надо, дежурной вежливости и приветствия должно вполне хватить.

Телефонный аппарат у нас был старый, не просто проводной, а с коротким проводом-пружинкой, которую можно наматывать на палец. Стоял он в прихожей на тумбочке, рядом был табурет, слышно было все и всем, кто захотел бы услышать. А дома были все. Выглянула Бобка, услышав мой голос. Поняла, что не ей, и ушла обратно в свое кресло.