– Что увидел – нежную, трогательную девушку, достаточно умную, чтобы не быть безоглядно романтичной. Живущую в своих мыслях и своими образами, внимательную наблюдательницу, очень юную. Такой может стать моя дочь лет через пять. А меня теперь распирает желание – грудь петухом, и начать показывать красоты этого мира, учить определять рыбные места по растительности на берегах и вспоминать греческую мифологию по ночному небу.

– Вы пронзительны, батенька!

– Сам не ожидал. Ирина, давай, мы с тобой пойдем в следующий раз не есть, а в музей!

– Н, ты вот уверен? Инцестом не попахивает? Я после такого изложения мыслей прям робею – юно и нежно.

– Нет, я без этих сентенций, фу. Но твоя чуткая душа уловит то прекрасное, что ты наверняка не видела еще, а я смогу побывать там, где давно очень не был.

– Хорошо, сперва пойдем есть, чтобы я немного сбросила пыльцу с крылышек. А потом – в библиотеку, в два часа ночи.

– Ирина, не прокатит! Я теперь знаю, с кем веду переписку! Э-э-э, спрятаться в оболочку пожелтевшего горохового стручка не выйдет. Тайсон, ты раскрылся.

– Фигассе, дорогая редакция, нешто хук справа больше не сделает меня жалящей, как пчела?

– Нагромождение из слов! И – это Али. Я увидел то, что ты, видимо, хорошо прячешь. Зачем-то ты мне показала именно это. Интересно – зачем?

– Н, мне очень важно, какой ты меня видел. Я сейчас себя вообще не вижу, я на дне колодца, в 42 гексаграмме «И-Цзин». Свет попадает ко мне только в полдень, и он похож на свет богов – он не оставляет тени.

– Метафоры. Интуитивно понятны. Содержательно – нет.

– Плохо мне, дорогой друг. Очень мне плохо, и жизнь моя, и планы разбились к чертям. Остается только шутить, смеяться и пить боржом. Наверно, это ты и увидел.

– Бедная девочка! Давай я возьму тебя под крыло?

– Возьми меня под крыло, меня не берут.

– Хорошо! Тогда назначаю себя твоим антидепрессантом, идет?

– С понедельника, с утра будешь ты моя сестра?

– Цитаты, ха-ха. Да, вроде того. Мы пойдем не в музей, а на балет! И билеты куплю я. И обязательно – белое вино в буфете в антракт.

– Это ж мотовство и расточительность, Н, это лишнее.

– Это со времен Ремарка отличное лекарство для разбитых сердец! Если уж браться кого-то лечить, так качественно. Я считаю, что ты согласная, и бронирую сейчас и онлайн. Мне очень нравится Ида Рубинштейн. Вот как раз есть подходящее – доктор прописал, пациент согласен. И белое вино.

– А потом я сама буду носить свою виолончель (опять цитаты и аллюзии, ага).

– Все равно не понял.

– Лав ин афтенун.

– О. Однако. Нет, виолончель как раз, буду носить я.

– Спасибо! Н, мне категорически пора стартовать, так что прошу очень меня извинить, но я выйду сейчас из беседы. Пойду пинетки, ой, балетки от моли выбью.

– (Смеется легко, заразительно).

Такие дела. У меня, кажется, есть сильное плечо. Интересно, это блеск и нищета куртизанок? Это Кэрролл и маленькая Алиса? Куда меня ведет эта дорожка…

До чего ж мерзостный завтрак можно сделать себе в порыве самоуничижения! Вот как можно эту гадость было себе сделать добровольно, особенно с учетом планов на день, не включающих бранч, ланч и прочие радости спокойной жизни. А сбацаю-ка я себе кофе в термос и большой бутерброд на полбагета с сыром, семгой и айсбергом. Да и пойду в «о, новый и дивный день».

Что я знаю о любви… Я сейчас себя об этом спрашиваю, поскольку, кажется, вообще теряю даже намеки на какие-то ориентиры. Я знаю то, что знает младенец, насасывающий себе теплое молоко у матери под грудью, наверное, щенок. Он знает, что он зачем-то и за что-то нужен. Времени на вопросы и сил на рассуждения у него нет. Ему хорошо, ему так, как надо. Ему – становится хорошо. Наверное, только это я и знаю. От любви становится хорошо. Это процесс. А особенно я ничего не знаю о любви мужчин. Я помню и чувствую, что эта любовь другая. Но мне не с чем сравнить, пока все, что я встречала кроме – было не про любовь, а про страсть или иные какие-то отношения. Совершенно точно – не про любовь. Я помню это чувство, даже, пожалуй, не чувство, а состояние, когда все хорошо. Не нормально, не сейчас, не то, что есть. Никаких вообще экзистенций. А просто все в мире, в себе – хорошо. Когда тепло, мягко, уютно. Когда нос где-то между складками тела, в районе плеча и шеи. Когда нет ритмов, вообще никаких. Когда только чувствуешь.

А потом, как вставка из другой материи на платье, приходит в голову мысль, что вот, ты сейчас любишь, и тебя любят. А все остальное – оно про налаживание взаимоотношений, про способы реализации. Но ответ и вопрос тебе очевидны, ясны и понятны. Их даже как бы нету. Ты все уже знаешь. События никуда не бегут, нет того, что нужно ухватить или растянуть. Все, у вас вся жизнь и вселенная – делайте, берите, притирайтесь к ним и друг к другу. Я сейчас вот смотрю в его глаза и не могу себе врать. Снова и снова не получается. Да, все остальное – вранье. И Принц мой – вранье. Я себе про себя – нет, не врала. Но я врала себе в том, что от него это может быть взаимно. Я себя чувствую иностранцем в стране, где мой язык не знает никто. Я же язык этой страны знаю в совершенстве. Я говорю на нем, работаю на нем, дружу на нем, на нем вся моя жизнь. Но чувствовать я на нем не могу и не хочу мочь. Я хочу чувствовать – говорить с тем, кто знает мой родной язык, с кем мы будем отличаться от всего, что вокруг, не выпадая и не конфликтуя со внешним миром.

Мне завтра идти на балет и говорить на неродном языке. А сейчас я хочу помнить, как оно бывает, чтобы не начать снова себя обманывать и не разрешить себе себя потерять и подвести. Я закрываю глаза и единственное, что остается – тепло на ладонях. Этого ничто не сможет у меня забрать, и оно никогда не потеряется.

Любовь не должна причинят боль. Она все лечит. Любовь не вызывает вопросов, она очень простая, в ней все понятно. Вопросы, боль, трудности – эти все от неумения, это проявления. Как вода и ваза. Вода просто мокрая и текучая, а налить можно хоть в хрусталь, хоть в канализацию.

Интересно, что есть в мире, кроме любви?

Мои друзья? Это форма любви. Я не в том смысле, что готова или хочу стать любовницей своим подругам и друзьям. Мы выбрали такую форму, или природа выбрала за нас, оформив в тела одного пола и сделав некоторые реализации такими трудоемким, что они отпадают сами собой, как отсохшие лепестки. Завтра я буду узнавать мир.

Сегодня я приготовила для этого инструменты – прочитала несколько разрывающих душу текстов, припасла вино и сыр, которые буду держать в уме. Раз мы пойдем на Иду, достала джинсы с высокой посадкой и кеды с заниженным кантом. У меня будет возможность чего-то, чего я не знаю.

Н меня любит в его системе мироздания. А что я? Он пишет мне очень добрые слова, прорубается сквозь все завалы зубодробильной иронии, которые я обычным уже образом использую в качестве инструмента общения. Он запомнил и зафиксировал ту часть меня, которую обнаружил, увидевшись со мной лично. Я? А я знаю точно, что он меня совсем не манит. Живот не согревается, глаза не видят лучше, спина холодеет, а во рту не становится влажно и вкусно. Мне почти неприятно, что сейчас я в роли того, кто не любит. Я читаю письма от него по нескольку раз в день, мы шутим, перебрасываемся – кто не успеет поймать мяч самоиронии. Мне так хочется, чтобы он продолжал, взял меня под защиту и вызвал огонь на себя, укрыв от непредсказуемых ранений со стороны. Я прячусь в нем и том, что он рассказывает обо мне. Я в основном слушаю.

Завтра я буду в черном свитере горизонтальной вязки, бледно-голубых варенках, плоской черной канотье и красных кедах. Это буду не я, это будет прекрасная и юная девушка, танцующая последнее танго в Париже со своим воображением. А я буду наблюдать – что бывает вследствие.

Когда мне было мало лет, и я еще не научилась прятаться от оценок и мнения окружающих, я искренне фанатела от самых разных людей, вещей и событий. Когда мне хотелось чего-то, мне хотелось этого всем существом. Потом я стала немного подростком, и одновременно кончилось почти все хорошее и стабильное, что есть в жизни человека. А одновременно я научилась складывать свои желания под гнет обстоятельств. Сейчас из меня словно бы вынули то, что закрывало сверху. Ростки длинные-длинные, бледные, змеятся по самому дну души в поисках света, пытаясь найти прореху. И вдруг – бабах! – ливень из света и тепла. В этом есть одно но: это не солнечные свет и тепло, это лампа досвечивания на подоконнике. А если не солнце, то, значит, и не живая земля, а кадка. Корни придется скручивать колечками. Меня будут подрезать, пересаживать, мною будут управлять неравные мне силы. Но так страстно хочется кинуться на эти свет и тепло! А может, надо? Ну отсохнет и отвалится, впервой что ли?