— Сколько ви потеряли самолётов? — перебивает Сталин.

— Около полутора сотен неисправных и с выработанным ресурсом, которые мы оставили на старых аэродромах для приманки. Со снятым вооружением и демонтированными моторами. Собственно боевые потери при выполнении боевых заданий и в ходе воздушных боёв на сегодня составляют девяносто шесть самолётов.

— Какие потери в авиации у немцев?

— Точно неизвестно. Сейчас в Минск свезли больше сотни разбитых немецких машин. Но многие доставить невозможно. Какие-то упали на немецкую территорию, какие-то разнесло взрывом при падении. Некоторые юнкерсы не успели избавиться от бомб. Вчера мы нанесли массированные бомбовые удары по Брестской группировке и близлежащим аэродромам. Я думаю, общие потери немцев в самолётах не меньше полутысячи машин. В основном, бомбардировщиков.

— Значит, ви говорите, что уничтожили пятьсот немецких самолётов… — задумчиво произнёс Сталин. Генералы смотрят на меня с откровенной завистью. Вот этого я и побаиваюсь.

— Это осторожная оценка, товарищ Сталин. Возможно больше. Но ручаться могу только за пятьсот.

— На фоне того, что сделал товарищ Павлов, — немедленно сажусь, Сталин уже говорит со всеми, — ви, товарищи генералы, выглядите неумехами или изменниками.

— Не согласен, товарищ Сталин, — надо встрять. Генерал Павлов удрученно и виртуально машет безнадёжно на меня рукой. Только я знаю, что делаю. Мне надо в глазах генералов выглядеть, если не ангелом, то хоть как-то нивелировать недовольство и ревность к чересчур удачливому коллеге. Слишком жалко и незначительно они выглядят рядом со мной. За исключением Жукова, но у того ещё всё впереди.

— Я полагаю, что всё произошло, как нельзя лучше. Если рассматривать ситуацию в целом. Подозреваю, что правительство прогнозировало и готовилось именно к такому развитию событий.

— Ви с ума сошли, товарищ Павлов, — холодно роняет Сталин.

— Может, я ошибаюсь. Но вроде всё сходится. Нынешнее положение тяжёлое, но тем не менее близко к наилучшему из всех возможных. Что случилось бы, если бы РККА успешно отразила нападение вермахта и перешла в наступление, как прописано в Уставе? На чужой территории и малой кровью. Мы могли попасть в международную изоляцию. Англия в своей истории не раз меняла союзников буквально на ходу. При нашем победоносном наступлении на запад нас могли обвинить в агрессии. Гитлер мог пойти на замирение с Англией и СССР попал бы в неприятнейшее положение. На востоке — Япония, на западе Германия с союзниками и ресурсами всей Европы, а на море появилась бы Англия. Это сейчас мы становимся естественными союзниками. А так получили бы от Англии морскую блокаду.

Павлов взял паузу, собрался с мыслями.

— Зато теперь картинка для всего мира абсолютно ясная. СССР — жертва агрессии. Немцы подло и вероломно напали на нас. Бомбят наши города, гибнут мирные жители. Наша армия терпит ряд серьёзных поражений. Придраться не к чему. Все видят, что агрессор — Германия. Но план стремительного разгрома СССР сорван. Расчет Гитлера на удачный блицкриг не сработал. Быстро разгромить РККА, выйти к Ленинграду и Москве и до наступления зимы взять их, уже не удаётся.

— У них гигантской занозой сидят мои войска. Через месяц-другой за счёт мобилизации их численность достигнет миллиона человек. Допустим, они смогут уничтожить меня. Затратят на это не меньше двух месяцев и не меньше полумиллиона солдат. А тут лето-то и кончится. Начнётся осенняя распутица, а потом зима. Всё. Шанс покончить с нами одним ударом немцами упущен. Никак они до зимы не смогут решить две задачи: покончить с моим округом и подойти к Москве.

— Поэтому я и говорю, что возможно правительство считало… самым вероятным именно такое развитие событий. Именно поэтому нам неустанно твердили о недопустимости ответов на провокации. Нельзя было давать малейшего повода для обвинений нас в подготовке к нападению. Тут, конечно, не обошлось без накладок. Забыли об Уставе. Устав-то диктует наступательную войну, а правительство запланировало и вело дело к тому, чтобы на нас напали первыми. По вышеизложенным причинам. Это упущение правительства, товарищ Сталин. Надо было менять Устав, раз первая фаза войны планировалась оборонительной.

Собравшиеся генералы смотрят на меня с надеждой, как на спасителя. Каждому становится ясно, что после такой защитной речи, в которой явственно прозвучали нотки контробвинения, жёсткий прессинг со стороны Сталина невозможен. Слава ВКП(б), кажется, мне удаётся склонить их на свою сторону.

— Военные и должны били сказать, что им нужен новий Устав, — уже мирно замечает Сталин, — центральный комитет ни может придусмотреть всего.

— Солдат, сержант или капитан сделать этого не могут. Нос не дорос. И вы должны помнить, товарищ Сталин, о несоответствии Устава требованиям времени я говорил ещё в январе, когда мы обсуждали результаты манёвров. С моим и генерала Жукова участием. Но дело не в этом, товарищ Сталин, дело в том, что о нормах и положениях Устава должны думать генералы, в крайнем случае, полковники. А среди нас, не сочтите, товарищи, за обиду, настоящих генералов нет.

— И ви? — насмешливо спросил Сталин.

— И я. Это можно воспринять, как особый экзамен. Заметил непригодность Устава, заговорил об этом, выдержал экзамен на полковника. Так что я — полковник. Если считаете меня лучшим, то среди присутствующих нет никого старше майора или подполковника. А майоры и полковники разрабатывать новый Устав не могут. Это дело генералов. Но других военачальников, товарищ Сталин, у нас нет. Так что придётся плясать от этой печки.

— Попляшете, попляшете, — бурчит Сталин. Слова звучат угрожающе, но хорошо знавшие его сразу расслабляются. Гроза окончательно миновала. По крайней мере, сегодня никого не расстреляет. И то хорошо, ха-ха-ха.

Если честно, не планировал такого выверта, само получилось. Всего лишь хотел заступиться за коллег, чтобы они на меня не косились. Но вдобавок только что опустил всех, обозвав их простыми майорами, фактически недоучками. Нечаянно так вышло. Но Сталину мысль понравилась, очень понравилась. Хоть и считают его некоторые потомки кровожадным, но нет. Он может впасть в гнев, это правда. Такой грех за ним водится, но он не кровожаден. Не расстреливает людей ради удовольствия. И сейчас, исчезла необходимость ругать генералов? Вместо него их унизил товарищ Павлов? Очень хорошо. Значит ему меньше работы.

— Интэресно, а кто написал этот Устав? — задумчиво спрашивает Сталин.

Не удерживаюсь от шуточки. Будто бес за язык дёргает.

— Теперь не узнаете, товарищ Сталин. Вот если бы вы похвалили Устав, пообещали дать сталинскую премию, тогда да. Мы бы не успели разойтись, как под дверью собралась бы целая толпа авторов. А сейчас всё. Устав отругали, теперь авторов днём с огнём не сыщешь.

Первым хихикает Лаврентий Палыч, потом кто-то из генералов. Сталин то ли сразу не понял, то ли не захотел принуждать присутствующих к веселью. И всё-таки генералы запереглядывались, зашушукались, волной перекатываются смешки. Наконец Сталин усмехается и будто плотину прорывает. Раздаётся раскатистый многоголосый хохот. Не такая уж и смешная шутка, если честно, но нервное напряжение требует выхода.

Затем я, как фокусник, приковывающий своими чудесами всеобщее внимание, достаю две пачки с фотографиями. Это не художественное фотоискусство с завораживающими пейзажами и очаровательными женщинами. Невзрачные, большей частью блёклые, украшенные надписями чёрной тушью, они, тем не менее, привлекают внимание не хуже картин самых знаменитых художников. Первым их рассматривает Сталин, передаёт одну за другой дальше.

Мне всё равно приходится показывать на настенной карте, что где происходит.

В конце совещания, после изучения карты боевых действий, где ЗапВО выглядит островком благополучия среди моря чёрного хаоса, Сталин оставляет для узкого совещания меня, Берию и Жукова. После совещания Сталин светлеет лицом. Неожиданно и приятно, что товарищ Павлов вовсе не считает положение безнадёжным, а близким к идеальному. Павлову не нужно было догадываться о мыслях Сталина. Он сам их высказал.