– Могу только повторить, что сам пребываю в удивлении, граничащем с недоумением. Как вообще это возможно было сделать?

– На этой прекрасной ноте и расстанемся на сегодня, но не навсегда. И хотя я почти верю, что вы ни при чем, однако что-то вы скрываете. Нас все ж таки учат в системе, не все еще разложилось. А вот что вы скрываете, мне бы хотелось знать.

А скрывал он вот такую же осень. Только в Хельсинки, в чудесном парке, с запахом прелой листвы и первого льда в темных лужах. Да, многие моряки знают, что лед пахнет. И он на всю жизнь запомнил свою первую навигацию, ожидание ее на судне у причала и острый запах тающего льда перед первым рейсом в эту тихую и чудную страну Финляндию. Со спокойными улыбчивыми людьми, с правильным размеренным городским движением транспорта, с ароматом тонких духов в частных магазинах и сытным, аппетитным запахом неведомой на его родине пиццы.

А теперь они сидели на террасе деревянного ресторанчика, то ли уцелевшего, то ли стилизованного под довоенную архитектуру городов Финляндии. Он знал, что Василий позвал его не просто так. Общих дел уже давно не было. Президент на бегу, на коленке ликвидировал фонд «Карточка Выборг», и теперь они были просто знакомые люди, не связанные почти ничем, кроме общих воспоминаний о работе. И тогда Василий сказал. Просто, без всяких эмоций:

– Я скоро умру. Рак, знаешь ли.

Они затем молчали оба довольно долго. А она прошла рядом. Точь-в-точь как в рассказе «Снега Килиманджаро». Он даже голову повернул в сторону тени, точнее дернул шеей, но тут же остановил движение.

– Собственно, тебя я позвал по одной причине. Предупредить. Они остатки денег на счету попытаются украсть. Да украдут. Никто их не остановит. Но тебя, возможно, будут расспрашивать. Другие люди, не они. Ты не говори ничего, если сможешь. Если сможешь, конечно. Дело в том, что так может случиться, что начнут под семью мою копать, а мне этот хвост в этой жизни оставлять не хочется, не должен я что-то оставлять такое. Эта просьба ни к чему особо не обязывает. Но я, как любой нормальный мужик, стараюсь убрать за собой. Ты же помнишь, кем я был. Портфельный инвестор, это еще до карточки. Вылез, помню, из поезда Питер – Хельсинки. А в кармане сто марок. И напутствие бывших одноклассников по институту, одногруппников. Все как один майоры нашей доблестной спецслужбы, с жадными глазами и проворными руками. Но ничего. Справился. Получил портфель инвестиций для нашего русского бизнеса. А карточка – быстро как-то и неожиданно. Что-то совпадение велико. Не успел диагноз получить на руки, а через неделю карточку прикрыли. Ну да ладно. Мне сейчас Надю нужно защитить. Там же ни у кого совести нету, ну селекция такая отрицательная. Помнишь, мы о судьбах Родины говорили? Я думаю, до тебя не дойдет, но лучше вообще ничего не говори – ни о работе, вообще ничего. В нашей стране, ты знаешь, сам на себя не наговоришь – и будешь в порядке. А если сдуру откровенничать начнешь по русской привычке, тут и начнешь себя в паутину заматывать. Одно слово неосторожное, второе.

– Да я, собственно, никаких секретов не знаю.

– Это понятно. Но я все ж предупредил. Дал совет. Дурацкая привычка, Страна Советов. Помнишь, канадцы играли с нашими, и против них вышла команда «Крылья Советов»? Они чуть головы не поломали. Знаешь, Костя, почему я боюсь смерти? Надю я так люблю, что мне страшно с ней расставаться на такое долгое время.

Виктор Константинович Могилевец пользовался большим авторитетом, и авторитет этот имел строго мужское начало. В его основании лежали способность и умение проявлять насилие.

И как многие обладатели подобной способности, сильные и мужественные мужчины, он ненавидел насилие. Когда-то он участвовал в олимпиаде по смешанным единоборствам, был не последний человек в мире в этом виде спорта. Было это давно. Но навыки остались навсегда. Это как умение ездить на велосипеде. Ну, тренировался изредка, особенно если заключенные прибывали из мира спорта – боксеры, борцы, рукопашники.

Виктор сидел в своем недавно отремонтированном за счет норвежского фонда «Помощь России» кабинете и пил коньяк. Чувствовал он себя отвратительно, так же как и всегда, когда приезжала очередная комиссия. В последнее время проверяющие зачастили. И причиной этого было его знакомство, он был уверен в этом, с добрыми норвежскими христианами, которые стали помогать тюрьме с ремонтом в обмен на возможность ее посещения.

Тюрьма стала на глазах преображаться и медленно, но неуклонно превращаться в подобную же тюрьму, но европейского типа. И они зачастили. Проверки непонятно чего. «От зависти», – думал Виктор и, наливая коньяк в стакан и опрокидывая его внутрь, вслух повторял:

– Как мухи на говно, как мухи на говно…

Это вместо того, чтобы похвалить, пусть даже не приказом, устно. Или что-то. Ну, снабжение улучшить, ну, наконец, хотя бы прекратить запихивать к нему осужденных на долгие срока, ведь это всегда проблема, это всегда люди со связями, и, значит, проблемы неизбежны. Вместо этого проверка за проверкой.

Сегодня нашли книжку у постового на вышке. И морды сразу – как будто госизмену обнаружили. А потом как обычно по камерам. И стали избивать заключенных. Как стоишь, как смотришь? Средневековье блядь. И к прапорщику сопровождающему. А ты почему не бьешь? Ну, Коля-то молодец. Не положено бить заключенных. Глаза выпучил придурок полковник и к нему.

– Что-то у вас с дисциплиной не очень, Виктор Константинович. И, смотрю я, заключенные страха-то не имеют.

Он сразу развернулся и ушел. Плевать. Пенсия уже есть, в рядовые не разжалуют. Пусть строчат свои пасквили, он дом достроит и сам уйдет. Будет как обычно подрабатывать на мелких бандитских разборках.

Страха не имеют. А им нужен страх. Питаются они им, что ли? Вот ведь природа человеческая. Норвежцы тоже по тюрьме идут как на аттракцион ужасов, в глазок камеры заглядывают, и лица словно расцветают. Как дети, что любят страшные сказки.

А ему, Могилевцу, зачем страх? Зачем ему страх профессора, который случайно задавил прохожего? Ну, сел человек, случилась беда. Это он, что ли, страх еще должен испытывать? Так рассуждал начальник Выборгского следственного изолятора, когда в дверь постучали. Он не стал убирать бутылку сознательно. Распахнул дверь. На пороге стоял Николай.

– Константиныч, к тебе генерал ФСБ.

– Товарищ полковник Виктор Константинович Могилевец. Господин генерал, не имею честь знать имя-отчества.

– Ну, с господами мы поторопились в стране, хотя майоры, по моим наблюдениям, реагируют с удовольствием, а генералам привычно оставаться товарищами. Прокатимся? Да ну что вы, это для доверительного разговора. Я и маршрут продумал: у вас тут река Вуокса, хочу места посмотреть, я, знаете ли, рыбалку предпочитаю речную, а не морскую, с бережка. Прокатимся?

– А есть возможность отказать генералу ФСБ? Может быть, объясните для начала свой визит?

– Всенепременно, для того и прибыл, собственно. И не в кабинете, знаете ли, все эти истории…

– Это вы про жучки?

– Скорее, чтобы не было никакого напряжения в разговоре. Разговор сложный, я заранее предупреждаю. Вы человек непростой, с принципами, вот мне и поручили с вами поговорить, как говорится, по душам, потому как порученное нам руководством дело требует откровенности и единомыслия в этом деле.

– А вы генерал…

– Александр Петрович…

– Александр Петрович, у вас в вашем ведомстве ошибки не вышло? Точно я вам нужен? Я простой полковник УФСИН, начальник тюрьмы, или следственного изолятора. Кстати, вот к слову, раз вы ко мне, то курируете, наверное. Что мне суют-то осужденных? У меня следственный изолятор, а не тюрьма, это в простонародье тюрьма, а у меня доследственное учреждение: люди должны сидеть в человеческих условиях, а не наказание отбывать.

– У вас плохие условия? Вам, кажется, норвежцы помогают? Вот у меня несколько фотографий тут. Ваш кабинет. Шикарный, почти как мой. Ха-ха-ха. Душевые – как в Сандунах.