Нет, Николаю открылся иной город, живой, помпезный – бесценная жемчужина Северной Африки. Кому-то рай, кому-то ад. Истомленные ликийцы первым делом отправились в величественные термы Антонина, расположенные на берегу моря неподалеку от арсенала, куда рабы перетаскивали обтесанные каменные ядра. За ними надзирали суровые легионеры в блестящих ребристых доспехах; там же ремонтировалась деревянная боевая машина для метания каменных ядер и горшков с зажигательной смесью.

В термах ликийцы немного отошли душами. После жгучего пара что может быть желаннее потока холодной воды, струящегося по мозаичному полу: словно со дна вод смотрели на ликийцев горделивый Нептун, стоящий со своей супругой Амфитритой на колеснице, в которой были запряжены морские чудовища – полукони-полурыбы, воздев свой грозный трезубец, как знак власти; вокруг него сновали пухлые младенцы на дельфинах под надзором пышнобородого старца – Океана, на темени которого неизвестный мастер зачем-то взрастил рачьи усы и клешни, а державшаяся левой рукой за шею лохматого барса с рыбьим, изогнутым кольцом хвостом нимфа с коралловым ожерельем над упругой грудью, паря в толще вод, правой рукой словно манила к себе, но взгляд ее был устремлен куда-то вверх, в пустоту, и от этого она казалась скорбящей. Свободное от мозаик место на полу занимали белые мраморные плиты, покрытые бороздками специально для того, чтобы по ним можно было ходить, не скользя и не падая.

Другой мозаичный маскарон морского божества, висевший на стене, словно глядел прямо в душу человека. Он совсем не был похож на добросердечного Нептуна, пытающегося казаться строгим повелителем морского царства и его непослушных шаловливых обитателей, которым он был представлен на полу, довольного Триумфатора. Нет, это был настоящий Посейдон – с презрительно слегка сморщенным носом, жестко приоткрытым ртом, суровыми складками меж бровей, напряженными лицевыми мышцами и глазами вселенской тоски, чей взгляд трудно выдержать без содрогания. Таков он и должен быть, властитель бурь, жестоко развлекающийся потоплением кораблей, на которых эти жалкие муравьи-людишки пытаются крейсировать по его владениям. Нахмурился бог моря – и налетел ураган, вздыбились вспененные волны, понеслись нептуновы кони, бешено закусив удила… И вот все бы ничего – да только вновь торчат из головы красные рачьи клешни. Попадут они в поле зрения – и весь священный ужас куда-то улетучивается. Как с театральной маской: спереди кудлата и грозна, а посмотришь сзади – видишь веревку, мазки глины и отверстия для глаз и рта. Ой, себе на уме был автор мозаики… Оставил свой посыл для каждого. Пока купцы на разные лады восхваляли искусного мастера, Николай указал отцу на клешни в голове Нептуна и сказал:

– Мудр и разочарован был тот, кто создал это. Потрафил заказчику, угодил людям – но оставил знак того, что осознает всю суетность созданного им. Все видят красоту, силу и искусность, но кто увидит тяжесть на душе творца? Взгляд этих глаз отражает ее.

Феофан хотел было возразить, но, всмотревшись, не сказал ничего. Воистину, отрок разглядел то, что теперь кажется очевидным, но доселе было неведомо никому. Он сам сколько раз смотрел на этого Нептуна и ловил себя только на одной мысли – что если бы он был не христианином, а язычником, то боялся бы его смертельно. И вновь, в который раз он поймал себя на том, что его сын мудрей его. Уже сейчас, хотя ему нет и 15. Может, пришла уже пора и в самом деле что-то решить?.. Феофан жестом велел Николаю отойти ото всех вместе с ним. Сев вдвоем, они помолчали.

– Я хотел, – сказал, наконец, отец, – чтоб ты увидел эти мозаики. Чудесней этого я ничего не видел.

– Спасибо, отец, что показал их мне… Но ты хотел поговорить не об этом.

– Да, сын мой. Не об этом. Я довольно пожил на этом свете, и боюсь, что скоро оставлю этот мир; и прежде, чем это случится, я хочу твердо знать одно – что я не стал тебе помехой.

– Отец, о чем ты говоришь!

– Знаю, о чем. И ты тоже прекрасно знаешь. Сыновняя почтительность с шести лет заставляет тебя плавать со мной, она же выучила тебя кормщить в Ликийском море, заставила познать течения и ветра – но, хоть ты и любишь море, не в этом видишь ты свое предназначение. Я долго ждал, что привью тебе любовь к моему ремеслу. Да, море ты полюбил, что же до остального… Может, все это остальное и любить вовсе незачем – что я всю жизнь потратил… но не обо мне речь. Несколько лет ты служишь чтецом, идя по Божьему пути. Бог спас тебя, когда рухнула церковь, Бог дал тебя мне и Нонне, ибо не было у нас детей, и надежды когда-либо их иметь – тоже. Мы понимаем, что ты – дар Божий, и не исключено, что Бог же наставляет тебя на служение Ему, и мы с матерью твоей должны отдать Ему свой долг – то есть тебя. Твой наставник и дядя говорил со мной, что имеет вид сделать тебя диаконом и пресвитером. Я пообещал ему, что поговорю с тобой, но пока что все этот разговор откладывал. Конечно, эти бани – место не очень подходящее для этой темы, но ты… можно сказать, вынудил меня, проникнув через безжизненные кусочки цветной смальты в душу мастера. Я понял окончательно, где твоя дорога, и грех мне перед Богом уклонять тебя с нее. Я показал тебе мир – где ты только не был со мною! Ты видел Александрию, Родос, теперь вот Карфаген – значит, представляешь, что такое Рим. Я видел, что больше красы камней тебе были ближе страдания людей, а вместо цирка тебя тянуло в училища. И за все эти годы ты ни разу не сказал мне «нет» из сыновнего послушания. Теперь я хочу, чтоб ты ответил мне прямо… Хотя есть ли смысл и задавать тебе этот вопрос, коль скоро даже от мозаичных женщин ты отводишь глаза… Ответь, но думай за себя. Женить тебя, передать корабль и все дела, свести с моей клиентурой и помогать тебе всеми силами до смерти моей, или дать свершиться предначертанному и отдать тебя под руководство дяди для служения Богу? Подумай, сын. Я все пойму и приму. У тебя есть и отсрочка для твоего ответа – какая захочешь: месяц, год, два… Столько, сколько надо для окончательного определения.

– Отсрочки не надо, отец, – тихо ответил Николай.– Бог наставил тебя, и ты сам все высказал в своих словах. Если тебе нужно мое слово – изволь, я стану диаконом, если Бог сочтет, что я этого достоин, а затем и священником. Что смысла получить жизнь, и не отдавать ее тем, кто рядом с тобой?

– Рядом с тобой мы, твои родители…

– Рядом со мной – все люди…

Феофан склонил перед сыном голову; никто, кроме Николая, не заметил, что на его лице были не капли осевшего пара, но слезы. Выбор был сделан.

Молодой священник в сумерках неспешно шел, размышляя, из церкви в Патары. Сегодня ровно год, как попечением дяди, епископа Патарского, владыка Иоанн Мир Ликийский рукоположил его в иерейский сан, и воодушевленно сказал при этом, обращаясь к общине: «Вот, братья, я вижу новое солнце, восходящее над концами земли, которое явится утешением для всех печальных; блаженно то стадо, которое удостоится иметь такого пастыря!» Но кто утешит самого пастыря?.. Как улыбалась со слезами на глазах мать при его поставлении! Даже отец, и тот был явно горд своим сыном. Говорил добрые слова, шутил – а сам уже кашлял кровью… Держался до последнего, не показывая, как ему больно… Шесть месяцев назад он почил навеки, но беда не приходит одна. Расхворался дядя, надломленный смертью брата: едва оправившись, ему уж пришлось отпевать вдову брата, Нонну – Николай осиротел. Свалилось на него кое-какое наследство, но он бесстрастно отнесся к нему, предпочтя целиком положиться на Бога со словами: «Укажи мне, Господи, путь, по которому мне идти, ибо к Тебе возношу я душу мою». Он подарил отцов корабль, отпустил на волю всех рабов и сжег долговые расписки, хранившиеся у Феофана. Наличные деньги он поделил на две равные части – одну отдал Церкви, а из другой оделял всех, обращавшихся к нему за помощью. Дядя одобрительно отнесся к распоряжениям племянника, и вскоре, понаблюдав за ним 10 месяцев и научив церковному управлению, отбыл в Палестину, желая хоть перед смертью походить по земле, по которой ступал Христос. Так Николай встал во главе Патарской церкви.