Феофан в это время был у итинерариума: у него все оборвалось внутри, когда, завидев его, ему закричали издали мальчишки:

– Купец Феофан, купец Феофан, церковь рухнула, и твой сын под камнями! Нас послали за помощью.

В глазах грека потемнело; молотом ударила мысль: «Бог взял!» Он бежит бегом к воротам, затем за них, замечая при этом, что он не один, но что до того, если его сына больше нет…

Брат смотрел в лицо брата; бледный епископ светло улыбался, держа на окровавленных, истерзанных острыми камнями руках спавшего ребенка. Мерное дыхание и негромкий сап убеждали отца в том, что Бог смилостивился над ним, его сыном и женой… Нонна была без сознания, над ней хлопотали несколько женщин.

– Лишилась чувств, как только мы нашли его, живого… – тихо сказал епископ. – Бог внял ее мольбам – камни словно сами разошлись перед нами, и мы нашли его в образовавшейся пустоте, целого и невредимого…

– Ты уверен, что с ним все в порядке?

– Да. Я вытащил его, он попросил поесть, да так и уснул, с хлебушком в руках… Вот теперь и скажи, брат, что он не Божий слуга.

Феофан рухнул на колени, сотрясаясь от рыданий.

– Встань, и возьми сына. Я… я не могу стоять…

Вечером того же дня, когда епископ Николай пришел в дом брата, чтобы, по заповеди апостола Иакова, помазать пострадавшую родственницу маслом и проведать племянника; Феофан сказал ему:

– Брат, я знаю, что церковная казна небогата. Как думаешь быть с церковью?

– Надеюсь на Бога. Всем миром отстроим… Пусть не в этот год, так на следующий…

– Тогда вот что: ты знаешь, я все отдал Зенону. И прости сразу, что даю так мало – но в этом кошеле все, что я заработал с путешествия на Кипр и в Александрию, за исключением немногой части на жизнь.

– Нет, брат. Как же ты тогда будешь торговать, если тебе не на что будет закупить товар?

– Наймусь навклиром, корабли сдам в аренду. Знавал я времена и похуже, когда тягался с римлянами, так что не думай. Пока император дозволяет строить храмы, их надо строить. Говорят, что даже перед дворцом императора, в Никомидии, стоит большой-большой храм…

Епископ в задумчивости погладил бороду, сказал, помедлив:

– Хорошо, я возьму твой дар. Только объясни мне… Зачем же ты занимаешься торговлей, если у тебя деньги не держатся?

– Прямо вопрос какого-нибудь Нимфана, право слово! Ты что, жалеешь, что я не живоглот?

– Совсем не то.

– Я – человек моря. Я люблю путешествовать, испытывать себя в борьбе со стихией. К тому же, все же я кормлю свою семью. Я знаю, что ты в глубине души не одобряешь моего занятия, но я не могу отойти от мира полностью, чтоб, как ты, целиком посвятить себя Богу. Может быть, когда-нибудь…

– Рисковое дело, брат. Можешь и не вернуться к родным берегам.

– Все под Богом ходим. Но я хочу жить. Ради сына…

Отчаянно вопившего грека слуги Нимфана в толчки согнали с театрального сиденья и прошлись по его спине палками, приговаривая:

– Если ты слеп – нечего тебе ходить в театр, а если ты зрячий, так чего ж не видишь, что здесь написано? Это место нашего господина магистрата Нимфана, величайшего благотворителя и радетеля города Патар и его жителей! И не тебе, шелудивый пес, сюда присаживаться!

– Вот, как радеет о патарских жителях благотворитель и отец родной магистрат Нимфан! – кричал, поднимаясь с нижних рядов на верхние, обиженный. – Интересно, во сколько наших денег обошлась ему покупка этого звания!

– Заткнись, если не хочешь, чтоб твой поганый язык выдернули калеными щипцами! – взъярился доселе безмолвствовавший, но теперь глубоко задетый правдою Нимфан; оппонент что-то ответил ему далеко сверху – чего именно, Нимфан не расслышал, но народ наверху засмеялся, и все стало понятно и без слов. Раздался свист и шипение – так эллины «приветствовали» в театре тех, кто был им неугоден. Театральные судьи быстро отрядили в эпицентр звуков отряд сторожей с палками.

– Безобразие! Распустили чернь… – проворчал пролезший в местную власть патарский магнат и сел на свое именное, только что с таким гвалтом отвоеванное место после того, как его рабы почтительно обмахнули каменное сиденье дорогим веником и возложили на него мягкую подушку, а под ноги Нимфана подставили скамеечку, заботливо принесенную из дома вместе с подушкой. Нет, нижние ряды – для мужей почтенных. Вон, видно, сидят жрецы, с ними – римский губернатор, еще какие-то управители. Вон, повыше, собратья, состоятельные купцы. Какой третьего дня был пир! Сам губернатор пришел почтить его с приобретением… нет, слово нехорошее, слишком отдающее правдой… с пожалованием звания магистрата; заодно и десять лет старшей дочери отметили… Тут Нимфан призадумался: что ж он так никак не угодит богам, что у его жены всё девки выживают, а вот мальчиков, наследников Гермес уводит в Аид? Ни один оракул не разъясняет. Ведь трое девок уже, только замуж выдать – и то разоренье… – но тут Нимфан кривил душой: будь у него, как у царя Даная, 50 дочерей, он всех обеспечил бы сейчас богатейшим приданым, и не заметил бы, что в его богатстве хоть что-то убыло. Одна афера с оливками во сколько обошлась… и хоть бы что. Он теперь – первый и единственный. Конечно, когда приезжает Евтихий, все буквально вьются вокруг него, как пчелы над цветком, тут ничего не попишешь – но Евтихий может и раза в год не заглянуть, а и заедет – так все на несколько дней, не больше, и в остальное время над всем царит он, великолепный Нимфан! Дела-то как идут, заглядение! А с тех пор, как пару лет назад он все же препобедил своего главного конкурента, Зосиму, и пустил-таки его по миру, все купцы под ним ходят… Правду говорит пословица – кто богат, тот и крылат! Впрочем, недурно было б Нимфану помнить и иное античное присловье – деньги что еж, которого легко словить, но непросто удержать…

Тем временем глашатаи с орхестры провозгласили хвалу главному императору от единодушных в своем обращении жителей Патар «Проницательнейшему принцепсу, правителю мира и господину, установившему вечный мир, Диоклетиану Благочестивому, Счастливому, Непобедимому Августу, великому понтифику, Германскому Величайшему, Персидскому Величайшему, народному трибуну, консулу, отцу отечества, проконсулу…» – и так далее до бесконечности, и также его соправителю, «Великому, непобедимому и отважнейшему из всех предшествующих принцепсов Цезарю Марку Аврелию Валерию Максимиану Благочестивому, именуемому Геркулием, Счастливому Непобедимому Августу, консулу, отцу отечества, проконсулу…» – да еще и двум цезарям – наследникам, которые в прошлом году были назначены Диоклетианом для «воспитания» при очах двух императоров и имевшие свою долю власти над непомерной империей – Констанцию Хлору, властителю Августы Треверовой в Германии, и Галерию, властителю Паннонийского Сирмия. Первый был внучатым племянником Клавдия Второго и мужем падчерицы Геркулия; второй также вышел в люди через удачную женитьбу – не каждый отъявленный честолюбец решился бы взять себе в тести самого Диоклетиана; но Галерий был человек рисковый, и в то же время расчетливый, и, решив, что ворона пугала не боится, породнился с императором, взяв в жены его дочь Валерию. С тех пор пошел вверх, завел себе верную правую руку – военного сотоварища Лициния. Оба цезаря, Констанций и Галерий, как и оба их наставника-августа, по отзыву Аврелия Виктора, были людьми малообразованными, которым была хорошо знакома нищета сельской жизни и военной службы. Диоклетиан приблизил их неспроста, отметив в них кое-какие дарования, и теперь уже пользовался не одним Максимином, как коренником, но добавил к нему двух пристяжных – и на этой «птице-тройке», выражаясь фигурально, «ехал» сам и «вывозил» империю, форма правления которой теперь именовалась тетрархией, то есть «четверовластием». «Воспитание» цезарей должно было завершиться к 20-летию правления Диоклетиана, когда, как он торжественно обещал (хотя ему никто и не поверил), он вместе с соправителем уйдет на покой и «даст дорогу молодым».