После венценосных особ глашатай воздал хвалу памяти сиятельной Велии Прокуле и ее благородному родителю Квинту Вилию Титану за возведение данного театра, некоторым почившим благодетелям и, наконец, ныне здравствующему достойнейшему жителю Патар, новоизбранному магистрату, всемогущему Нимфану – ради этого он и явился в театр, послушать, как его новое титулование будет звучать в этой каменной ребристой воронке о 34 рядах, полной 6 тысячами народа; остальное было уже неинтересно. Теперь можно было поговорить и о делах.

Увидев среди купцов старика Архелая, Нимфан еле заметно кивнул головой, и тот словно ждал – покинул насиженное место и подсел к Нимфану, многоглаголиво приветствуя, желая здравия и благосклонности богов. Богач все это умильно выслушал, потом спросил:

– Ну что, надумал, наконец?

Старик тяжко охнул и махнул рукой:

– Куда там деваться – надумал. Продаю.

– Давно бы так. И незачем было противиться.

Старик, вздохнув, ответил стихами Феогнида Мегарского:

– «Скованный бедностью муж ничего не может ни сделать, – ни даже слова сказать, связан язык у него»…

Дело было в том, что Архелай являлся владельцем масляного пресса, расположенного у моста за городом, и имел от него определенный доход, сдавая арендатору. Завидущие глаза Нимфана обратились на этот злосчастный пресс, и вот уж три месяца он сначала всячески обхаживал Архелая, а затем просто перекрыл доступ сырья, которое Нимфан частью засолил, а частью просто сгноил в своих бездонных закромах. Старик помыкался было, да понял, что проиграл, о чем накануне и дал понять Нимфану. Теперь свершилось.

Условия, как водится, ужесточились за оказанное сопротивление:

– Оформление документов и уплату всех положенных сборов возьмешь на себя, а я вступаю во владение завтра же. Что, твой арендатор – покладист, или как?

– Я с ним ладил, почтенный Нимфан, а вот ты, с твоим стремлением выжать все соки, не знаю, как уживешься с ним.

– Это он пусть уживается со мной. Не захочет – пусть идет на все четыре стороны. Ты теперь ступай себе, да позови-ка Зенона.

Пять минут спустя Нимфан уже беседовал с названным лицом:

– Ты расплатился со мной год назад, не так ли?

– Так, и мы оба хорошо это знаем.

– Да. Ну и как твои дела идут с той поры? Нажил кое-что?

– Дела-то идут, а вот с прибылью… все в деле, все в деле, а я ведь еще должен Феофану. Он, бедолага, сам только-только как снова на ноги встал, а то ведь подумать горько – работал навклиром на собственном корабле, добывая прибыль чужим людям.

– Это его дело. Есть, знаешь ли, на свете странные люди, вроде него – дает деньги на всякие там церкви, которые и без того скоро будут снесены, а сам чуть не по миру идет, ссуживает без процентов своих конкурентов лет эдак на семь – да, Зенон?

– Не злословь того, на чьи дела ты неспособен.

– Ой, экий умник нашелся! Но ладно. Оставим это все, поговорим теперь о деле. Я, видишь ли, завел себе пресс, буду гнать оливковое масло. То сырье, что я скупил, чтоб раздавить Архелая, никуда уже не годится, мне нужно новое, и много. Предлагаю тебе сплавать до Африки. Мне поможешь, и сам приработаешь.

– Нет, Нимфан. Больше я не буду иметь с тобой дел, и вообще, как только отдам долг Феофану, отойду от купеческих дел. Свояк предлагает на казенную службу поступить, хочу так сделать. Там спокойнее, хоть и победнее. В рабство не продадут.

– Победнее? Это смотря, где и как устроишься. Если с умом, так денежка ручьем потечет… Ну – не хочешь, и не надо, не заставляю. Хотел помочь, а ты – сам себе враг. Скажи, как по твоему разумению, а Феофан согласился бы?

– Думаю, да, хотя и не берусь говорить от его имени.

– Увидишь его утром?

– Да.

– Тогда передай ему, будь другом, чтоб сразу шел к прессу. Если даже не согласен – пусть придет и скажет.

Поутру Зенон навестил Феофана, отдал часть долга и рассказал о предложении Нимфана.

– Что, пойдешь?

– А как быть? От работы не откажешься…

Подходя к прессу, Феофан еще издали услышал препирательства на повышенных тонах. Подойдя ближе, он уже ясно расслышал и слова – спорили новый хозяин и старый арендатор.

– Я новый хозяин, и платить ты будешь по моему усмотрению и запросу!

– Договор заключен на год, и больше, чем условлено, я платить не собираюсь до его истечения!

– Договор заключен с Архелаем, он теперь не хозяин.

– Пресс не перестал быть прессом, а оливки – оливками.

– Это демагогия.

– Демагогия? А то, что ты наложил на меня все расходы – это тоже демагогия? В законе сказано прямо: «Если масло выжимается при помощи кружков, то хозяин должен заготовить пресс – ворот, кружки, колесо и винты, которыми поднимают пресс; также медный чан, в котором масло промывают горячей водой, и прочую масляную посуду должен дать хозяин, так же как и бочки». Ясно все, или тебе и закон не указ? Ты же привез какую-то рухлядь времен, верно, Сарпедоновых, да еще требуешь за нее деньги?! Архелаева посуда и то лучше, хоть и ей лет сто, не меньше.

– Сойдет!

– Вот жадный человек! Ужель неясно, что тебе ж от всего этого старья прямой убыток будет, коль погублено окажется сырье и товар?

– От тебя мне куда больший убыток.

Феофан, видя, что это может продолжаться до бесконечности, прервал их спор:

– Почтенный Нимфан, с утра заходил Зенон и сказал, что ты желаешь поговорить со мной насчет поездки…

– Да-да, все так. Подожди, упрямец, я с тобой еще поговорю, – погрозил богач всклокоченному арендатору и изложил Феофану суть дела:

– В Карфаген плавал?

– Доводилось.

– Тамошних купцов знаешь?

– Более-менее.

– Хорошо. Тогда ответь, мне ведь выгоднее будет послать тебя за оливками непосредственно туда, нежели ждать, пока их привезут сюда, и купить на месте?

– Сложно сказать, обойдутся ли африканские оливки дешевле греческих…

– Да, если не будет сговора. Они, считай, оливками живут там… Если что, найдешь выход?

– Доводилось сговор расстраивать.

– У тебя два корабля?

– Один. Второй уж год, как потонул.

– Что делать, Посейдонова воля.

– Если бы! Нет, пираты. Отбились, как смогли, но один корабль потеряли. Я тогда жене сказал, что руку в шторм сломал, да и про корабль тоже особо никому не рассказывал, только римлянам доложил… Тем более, что в бурю мы тоже попали…

– Моих возьмешь четыре, да пятый – твой. Возьмешься?

– Раз надо – сделаю.

– Хорошо. Договоримся, в накладе не останешься. А мне оливки весьма, весьма нужны. Сейчас на масло большой спрос…

Так Феофан был направлен в Северную Африку; в это путешествие он вновь взял сына, по-прежнему проводившего большую часть времени в храме, исполняя обязанности чтеца, но в то же время периодически сопровождавшего отца в его путешествиях. Теперь, когда он уже был в том возрасте, когда отрок постепенно становится юношей, и отец, и дядя не могли на него нарадоваться; оба дела Николай делал добротно, с умением; епископ подумывал уже о том, чтобы рукоположить племянника в диаконы, а затем и в священники, не чая себе лучшего помощника, а купец полагал, что сын и в море не пропадет, коль скоро уже умеет кормщить без его указаний – вот разве что еще силенок маловато, чтоб рулить в бурном море, но это придет. То, что из сына не выйдет купца, Феофан понял уже два года назад, как вновь занялся торговлей. Пытался он было приучить к ней сына, да куда там! Если товар не раздаст, так точно вырученные деньги или каким увечным – нищим раздаст, или невольника выкупит. Думал, это пройдет, но нет. Вот дело идет к 15 годам, а не лежит его душа к бренным благам. Что ж, пусть так. Если с ним, Феофаном, что-нибудь случится, ремесло кормщика он сыну в руки дал: пусть не через моря – это пока ему не по плечу – но от Патар в Миры он корабли проведет, а остальному научится со временем.

С заходом на Мальту флотилия ликийцев достигла Карфагена. Кто не видел Рима, тот, глядя на Карфаген, считал, что иначе он выглядеть не может, и был отчасти прав. Не оставив и следа от ганнибалова Карфагена, римляне по инициативе Юлия Цезаря возродили этот город, тут же превращенный имперскими нуворишами во второй Рим – еще в то время, когда будущий Второй Рим, Константинополь, Царьград, а позднее Стамбул – влачил жалкое существование провинциального Византия. Казалось, само небо поддерживается колоннами Карфагена, и никто не мог в кошмарном сне предположить, что несколько веков спустя он станет каменоломней для арабов; почти полностью стереть такой город с лица земли – это надо постараться. С тех пор мечеть Кайруана стоит на вывезенных из Карфагена колоннах, а убогая тень реальности, скрывающаяся за звучным названием «развалины Карфагена», больно и неизлечимо ранит душу каждого ценителя истории и искусства, в блаженном неведении едущего соприкоснуться с живой красотой и не охватывающего даже ее холодной, призрачной, полумертвой тени.