Наконец, процессия прошла, и можно было идти дальше. Благословившись у мощей Евангелиста Марка, Феофан, его сын и те ликийцы, которые были христианами, покинули Александрию. Феофан видел, что мальчик не хотел уезжать.

– Горюешь? – спросил он его.

– Очень, батюшка. Я полюбил этот город.

– Надеюсь, не за дионисийскую процессию? – усмехнулся было Феофан, но серьезный, укоряющий взгляд сына заставил его быть с ним серьезным. – Да ты ж его почти не видел – провел все дни с мудрецами и богословами.

– Это-то меня и огорчает, что я так мало пообщался с ними.

– Ничего. Бог рассудит – может, ты и будешь здесь обучаться. Кто знает… Но ты поговори сначала с дядей, все ли тут так ладно, как тебе кажется. Сам я в этом деле человек довольно темный, и мало ли, что люди болтают, только вот Ориген, который вышел из этой школы и сам в ней преподавал, что-то где-то там перемудрил… Короче, у него остались ведь последователи. Поговори обязательно с дядей, надеюсь, его авторитет не упал в твоих глазах от сравнения с александрийскими мудрецами. И книги, что тебе твой новый знакомый подарил, тоже ему покажи – мало ли что там…

Николай согласно кивнул головой. Впереди был путь домой, а дома он поступил согласно совету – на следующий же день отправился к дяде-епископу…

Николай, епископ Патарский, внимательно выслушал рассказ тезки – племянника, просмотрел привезенные им свитки.

– Хорошие книги, мой мальчик; «Протрептик» Климента, выпестованный в александрийском училище, не оставляет от язычества камня на камне. А вот «Апологию» Афинагора мне читать не доводилось, я про нее только слышал, но исключительно хорошее. Возьму почитать, если ты не возражаешь.

– Как можно, дядя! Ты еще спрашиваешь….

– Ну, пошутил, пошутил… А что ты меня спрашивал об Оригене… Тут так просто не ответишь. Он сделал Церкви много блага и умер в мире с ней – однако посеянные им – по неразумию ли, заблуждению, излишнему усердию, затмившему здравый смысл – плевелы не так-то легко выполоть. Ты сам заметил их и помянул в разговоре со мной – Бог творит по Своей природе – это, к примеру, как понимается? По воле Своей – вот верный ответ, не от человек, но сему и сам Господь наш Иисус Христос учит – как?

– Да будет воля Твоя.

– Да, мой мальчик. А по природе если рассуждать, это можно до таких уподоблений дойти, что страшно вымолвить. Творец уподобится твари – хоть созревшему колосу, который по природе порождает себе подобных, хоть какому одушевленному созданию. Но это ясно, пойдем же далее. Вот – Логос Оригена. Он произрос из философии Плотина… и он от нее не ушел. По логике его, не будь тварного мира – нет нужды и в Сыне, как посреднике между Богом-Отцом и тварным миром. Отсюда – неравноправие Отца и Сына; Сын, по Оригену, не обладает Божественной сущностью, а только причастен ей. Дух же поставлен им еще ниже Сына. Его Троица убывающая, будто разного ранга чиновники при императорском дворе, а это уже ересь. Заблуждение одного становится ересью для многих. Ясно же сказал Господь наш Иисус о вечности своего бытия – «И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира». А у Иова про Духа что сказано? «Дух Божий создал меня». Нигде, во всем Писании не найдешь ты места, где Св. Дух был бы уничижен. Поэтому Ориген и его последователи все же еретики, ибо идут против слова Божия.

И племянник ужаснулся словам дяди:

– Неужели никто не может открыть глаза погибающим на погибель их?

– Это делалось не раз и не два. Поистине, имеющие уши – не слышат.

– И они, зная это, дерзают идти против Бога? Как же так можно? Сколь черной неблагодарностью отвечают они на Его многоценные блага!

– Может, они просто не верят в Него?

– Как это страшно, дядя!

– Да. Помни об этом всегда и ревнуй о Боге.

– Как Финеес?

– Имей его ревность, но копьем твоим пусть будет мудрое слово. А теперь скажи-ка, что из виденного тобою более всего отразилось в душе твоей?

Николай-младший задумался, потом тихо сказал:

– Бездна горя и страдания людского. Смерть, побои, унижение, рабство… Всего этого всегда хватало и в нашем городе, но… я как-то не думал, что и во всем мире так, да еще в таком размере…

– Ну, положим, вряд ли уж во всем мире, этого мы не знаем, так что будем говорить об Империи.

– Хорошо, дядя. И тем поразительнее, что все это как бы попустительно не замечается римлянами… да и всеми прочими – и в то же время с каким презрением они относятся к германцам, про нравы которых писал Тацит. Их естественный закон, по которому они живут в своей лесной тьме, все же гуманнее нашего Римского мира. Жалость и тоска были в душе моей, когда я видел людей, ни во что вменяющих принесенную за них жертву Христову – словно не за всех людей Он ее принес; они шествуют в погибель, и словно даже рады этому. Роскошно шествуют, надо сказать – я видел процессию Диониса. Поистине, легче верблюду…

– Богачам, насильникам, лодырям, кутилам – им всем не нужен обличающий Христос. Им без него спокойней жить, и в этом вся правда.

Племянник пропадал у дяди всю неделю, и патарский епископ мудро наставлял его, помогая отделить зерна привезенных знаний от еретических плевел. А затем случилось вот что.

Толчок был несильный – такой, что вышедший с утра из дому Нимфан, покачнувшись, только и подумал, что, видимо, вчера он немного перегулял в честной компании, а в порту упала статуя Адриана – при этом одна всезнающая бабка со значением уверяла прохожих, что это – к смерти императора, за что ее быстро взяли под караул для «разъяснительных работ», но дела об антиправительственной агитации не вышло, ибо либо у старой мойры действительно уже было не все в порядке с головой, либо она вовремя мимикрировала под сумасшедшую – короче говоря, она твердо стояла на своем – что под императором имела в виду именно Адриана, умершего века полтора назад, и ее в конечном счете отпустили.

Но еще в Патарах «расселась» церковь – такой термин употребляется, когда говорят о разрушении каменной постройки сверху донизу по вертикали. Лишившись монолитного единства, рассыпалась кровля, и утратившие верхнюю опору стены медленно, но неумолимо надвинулись верхушками друг на друга, сыпля сверху камнями и громоздя бесформенный курган над всем тем, что было внутри.

А внутри оставался племянник епископа; сам Николай-старший после службы отправился в церковный амбар, а ребенок, как всегда, задержался в доме Божием. Стены двинулись на глазах Нонны. Она рванулась внутрь с криком раненой птицы, но несколько находившихся поблизости христиан насильно удержали ее, и вовремя – спустя какое-то мгновение вход был завален. Женщина кричала, чтобы ее пустили к сыну:

– В нем, в нем одном вся моя жизнь! Пустите, я умру вместе с ним!

Хромая, епископ бросился к руинам, громко взывая к Богу и людям о помощи. Все, кто был рядом, бросились разбирать завал; двое мальчишек были посланы в город; несколько язычников, пришедших навестить своих усопших, не припомнив «идейных расхождений», бегом направились к месту бедствия и охотно включились в работу. Там же хоронивший отца знатный римлянин – днем, в противовес грекам, погребавшим своих мертвых перед рассветом, чтоб не оскорбить солнце – поколебавшись, отослал на помощь христианам нескольких рабов и слуг… Обдирая в кровь руки, с удесятиренной материнским горем силой, Нонна отваливала громадные камни, которые, откатываясь, ранили ей ноги; несколько раз она падала на каменные груды, но тихо воя, страстно боролась за своего ребенка с похоронившим его курганом стронувшихся со своих мест валунов. Один из них, гулко ухнув, прочно уселся на россыпь более мелких своих собратьев, и не заметил притом, что сильно повредил ногу женщины. По знаку Николая Нонну оттащили от развалин, но она на руках вернулась туда и хотела продолжить ворочать валуны, но теперь силы оставили ее: она бросилась ничком на острые камни, и теперь только и могла, что взывать к Богу о спасении сына, изливаясь горючими слезами…