Вначале было, конечно, не очень легко, но вскоре молодой человек свыкся с новым делом, паства полюбила разумного и доброго священника. Дела помогали отвлечься от печальных раздумий. Он знал наверняка, что его родители у Бога, но какая тоска, обращаясь к ним в молитве, не слышать в ответ их голосов, не чувствовать их ласковых рук, трепетно прижимающих тебя к своим любящим сердцам…

Темнело все сильнее, но в свете факелов стражи уже виднелись ворота, отсвечиваясь на камнях которых огонь вел какую-то свою причудливую игру. Вовсю трещали цикады, наполняя воздух своим музицированием… Николай, заслушавшись, остановился, внимая гласу творений, славящих своего Творца… Тут из-за древнего могильника раздались приглушенные голоса, один из которых был священнику явно знаком. Смутная тревога охватила Николая, он прислушался…

– Так что, добрый человек, я сегодня поговорю с дочерью, а к следующим сумеркам приходи опять сюда, я дам тебе знать…

– Поговори-поговори, терять ей нечего; все равно замуж ее никто не возьмет – в ее-то годы, да такую нищую.

– Ах! – вскрикнул, как от острой боли человек. – Знал бы ты, какие люди за нее сватались, не говорил бы так, не увеличивал бы отцовского горя… но кому теперь надо это знать… Но и ты не забудь меня, горемычного.

– Не переживай, кувшин вина и лепешку я уж тебе как-нибудь выделю, расщедрюсь. Но смотри – узнаю, что ты ее еще кому будешь давать пользовать – изобью на месте, как последнюю собаку!

– Как можно! Но скажи, если что не заладится, согласишься ли ты взять какую из двух других дочерей моих?

– Посмотрим. Может, и всех троих возьму. Все одно, ты не разживешься приданым даже для одной из них, Нимфан!

И собеседник ушел прочь, не обращая внимания на павшего на колени Нимфана и не заметив стоявшего в тени гробницы Николая. Так вот, кто был этот знакомый! Патарский кумир, заправила всех купеческих дел, сиятельнейший и почтеннейший магистрат Нимфан, личный друг римского губернатора! До сих пор у всех на устах был быстрый закат его благосостояния, но кто бы мог предположить, что он дойдет до такой мерзости! Помыкавший всеми, он готов отдать внаем дочерей своих, прожив все, вплоть до дома своего!..

Нимфан стоял на коленях, бессильно колотил кулаками по каменистой дороге и душераздирающе взывал:

– О, Зевс, о, Митра, о, Исида!!! Какого бога молить, к кому взывать? Вы внимали мне, когда я был богат, когда кормил ваших жрецов, жертвовал вам золото и камни – но мольба нищего не доходит до ушей ваших! Где тот бог, который услышит нищего?! Или вы все не больше, чем пустые имена? Какой Афродите служат ваши блудницы? Какой Аполлон отвечает через рыбу? Где то богатство, которое вы мне пророчили по конец жизни? Где тот почет? Это сводничество на кладбище?.. Зевс! Я ел сердце крота, но такого будущего мне не открылось! У меня в руках нет ремесла, которым я мог бы прокормить себя и дочерей своих, не позорясь и не унижаясь! Зачем и жить мне было, чтобы с высот низринуться в Аид и об его твердыни расшибиться? Боги! Боги!!! Или судьба, рок, фатум! Да было б у меня хоть немного золота, разве я предпочел бы дочерним свадьбам позорище? Как угораздило пропасть всему? Как!? – и обезумевший от горя Нимфан ответил сам себе: – Не мог остановиться, даже на самом краю. Разорившись, жил богачом, пускал людям и себе самому пыль в глаза! Магистрат! О, тогда я не хотел понимать, что это пустое звание – только способ римлянам обратить меня в дойную корову! Зрелища, постройки, золотые венцы и верноподданнические адреса императорам, подначивание уплатить годовой взнос за всю провинцию ради призрачной милости самодержцев – пока не выгнали из собственного дома!

Нимфан вскочил на ноги, оперся на могильник и с размаху ударился головой о камень.

– Покарало меня небо…– и пошел, пошатываясь, к городским воротам.

Николай еле сдержал себя; душа рвалась утешить ближнего в его горе, пролить бальзам исцеляющего слова на его раны – но он придумал нечто лучшее, нежели слова. Да, душа Нимфана грязна, но и в ней блеснул светлый луч, и если он и вправду был бы рад честно выдать замуж дочерей своих, следует ему помочь делом. Николай не думал о том, что когда-то этот человек подвел его отца, бессовестно обсчитав с оливками, и вообще всю жизнь был эгоистом, сибаритом и кровососом; невинные души его дочерей не были виноваты в отцовском безобразии – да и самого Нимфана жизнь крепко побила, так что никакого иного чувства, кроме сострадания, он в доброй душе молодого человека вызвать не мог.

Николай зашел в дом отца, в котором он порой не бывал неделями. От дорогих воспоминаний, нахлынувших на него при виде родной обстановки, сжало сердце – но надо было скорее предотвратить предстоящую пагубу. Вот отцов потайной ларец, в нем – золотые – вернее, считающиеся таковыми – ауреи, оставшиеся еще от наследства… на троих не хватит, да и на двоих еле-еле станет. Шевельнулась мысль, не прогуляет ли Нимфан эти свалившиеся ему с неба деньги, но Николай тут же прогнал ее: нельзя не верить отчаявшемуся человеку. А эти деньги пусть послужат ему испытанием…

Оставив на дне ящичка пяток монет, он собрал все прочие в кошель, запахнулся в красный плащ отца, потушил огонь и вышел из дома. Было уже совсем темно.

Если раньше любой мог указать на дом Нимфана, то теперь Николаю пришлось бы долго разыскивать его лачугу, если б он не знал, где тот обитает – часто проходя из города на кладбище и назад, он не раз примечал его, сидящим сгорбленным на пороге своего нового жилища у городских ворот, где селились все те, кого такие, каким некогда был Нимфан, всегда называли отребьем. Одиноко теплившийся внутри, видный через неприкрытую дверь огонек помог священнику сориентироваться – ясно, что нимфанову семейству нынче было не до сна.

Николай осторожно подошел к двери, осторожно мельком взглянув, увидел сидящих за пустым столом на глиняных ножках понурого Нимфана и трех мертвенно-бледных дочерей его. С дрожью в голосе нищий говорил, с трудом выдавливая из себя слова:

– Не думал я, дочери мои, что доживу до такого часа. Лучше было б умереть, чем дожить до этого… – Нимфан замолчал. Перед его мысленным взором в который раз возникал его прекрасный многокомнатный роскошный дом о двух этажах, полный всего, чего только можно было пожелать, отделанный золотом, черепаховым панцирем, серебром и слоновой костью… Нет, теперь он не сидит за столиком из мавританского цитра, заставленного краснобородкой, павлинами – мерзкими, но ужасно дорогими, жареными сонями в меду с маком… А тогда, по случаю дня рождения губернатора, был аист, мурены и языки соловьев, вино с алоэ и можжевельником и арбуз с уксусом и перцем… В памяти вставал роскошный жареный кабан и почему-то подаренные римлянином переносные солнечные часы в виде свиного окорока с гномоном – указательной стрелкой – в виде свиного хвостика… Теперь не то, что кабана или свиного вымени – хлеба нет, изредка гнилой кашей подкормиться можно… Встряхнув головой, словно одгоняя видения былой жизни, Нимфан продолжил: – Но иного исхода, кроме смерти, у нас нет. Но и смерть, если поразмыслить, тоже не исход. Я вам скажу, что думаю, а там решайте сами, жить нам, или как.

Нимфан замолчал, и только нервно перебирал пальцами, сцепив их; продолжил только после того, как одна из дочерей сказала:

– Говори, отец.

– И скажу. Как там у Эсхила обращение к Фортуне – «Ты вознесла меня, и ты ж свергаешь в прах». Увы, я не Демокрит, который «… угрожавшей Фортуне в петлю советовал лезть и бесстрашно показывал кукиш». Ему было легче, потому что у него не имелось дочерей на выданье. Были у вас женихи, пока у меня были деньги. Могли копаться и в том, и в другом, как в сору. Не стало денег – не стало и женихов. Я виноват в том, что ждал для вас лучшей партии, я виноват и в том, что довел себя и вас до нищеты, и теперь все отвернулись от нас – и люди, и боги. Я – никчемный человек без ремесла и таланта; вы рукоделью также не обучены, а ваших попыток что-то соткать или вышить не хватает и на хлеб: пока вы чему-нибудь научитесь, мы умрем от голода. Один человек сделал мне непотребное предложение относительно старшей из вас. Пока мог, я отказывал. Теперь – уже и этого не могу. Есть интересы и на других, но, быть может, хватит и одной жертвы на всех; про себя не говорю – но одной из вас двум другим или хотя бы даже одной ценой позора должна заработать на честный брак… Если получится, конечно… Нет – значит, идти вам всем по непотребству. Я же… Да продай я себя, даже одной это не составит счастья. Говорите, что мыслите – по старшинству. Тебя, старшая дочь, просят, с тебя и спрос с первой.