Девица резко встала; ее душил гнев, но она не дала ему овладеть собой. Тихо сев, она сказала еле слышно:
– Пусть будет так. Если такова моя судьба, пусть так и будет. Для вас, сестры…
– Ты что, нам не будет счастья на твоей беде, – в один голос сказали те, и младшая добавила: – Принять позор старшей – это распространить его на всех нас. Ты старшая, тебе блюсти честь рода. Ты заменила нам мать – и тебя ль мы отдадим на прелюбодейство? Да как же жить после этого? Нет, любимые сестры, я пожертвую своей честью и свободой ради вас.
– Молчи, глупая! – вскричала средняя и стукнула кулаком по столу. – Не тебе губить жизнь в ее расцвете! Про старшую все верно, и я ей обязана не меньше, чем ты, и я не уступлю тебе бесчестья. Ей почет, тебе надежда на лучшую жизнь, а про меня отныне забудьте…
– Я младше всех, – не сдавалась третья дочь Нимфана. – Я заработаю на двоих, чего у вас не получится!
Разгорелся спор; Нимфан схватился за голову; Николай не мог долее терпеть: кинув в расположенное над дверью окошко кошель, он быстро убежал и растворился в темноте, ужасаясь страшному горю и сопереживая ему. Впоследствии хорошо напишет об этом византийский агиограф Симеон Метафраст: «Смотри, какова сострадательность святого и ведение им сердца человеческого! Он не подошел к тому мужу, и даже слова не сказал ему, не дал и увидеть благодетельствующую руку, а таково ведь обычно милосердие малодушных. Ибо знал, что подобная назойливость огорчает людей, из богатства и славы впавших в бедность, смущает их души и будит воспоминание о прежнем благоденствии. Но, словно стремясь превзойти евангельскую заповедь о том, чтобы левой руке не доверять то, что свершаешь, он даже самого благодетельствуемого не желал делать свидетелем своего доброго дела. Столь далек он был от того, чтобы искать мирской славы, что старался утаить свои добрые дела тщательнее, чем другие люди – свои злодеяния. И вот, взяв полный золота узелок, он поздней ночью идет к дому бедняка и, вметнув узелок через окошко внутрь, тотчас поспешает домой, словно боясь, что его при этом увидят».
Кошель со стуком упал на пол. Все разом утихли; Нимфан поднялся, прищурившись. Посмотрел на новоявленный предмет, проворчал:
– Кидают всякое прямо в окно, и не стыдятся…
Младшая дочь вскочила, принесла отцу кошель со словами:
– Вроде как деньги…
– Деньги! – нервно хохотнул Нимфан. – Как же!..
Старшая дочь взяла у младшей кошель, развязала узел, произнесла озадаченно:
– Отец, но тут и правда деньги…
Нимфан судорожно глотнул воздуха, но следующие слова дочери чуть не убили его:
– Золотые…
– О боги, – заломил он руки, – да у кого ж хватило совести так подло, так гнусно посмеяться надо мной! Какая изощренная месть! Какая несказанно тонкая подлость! Вознести выше гор и ударить прямо об землю… Да, многим я принес бед, многих и со свету сжил – и вот, пожинаю посев! Не снести мне позора – где веревка?!
Средняя дочь укоризненно покачала головой:
– Отец, ты не похож на героя Эсхила, и трагедию разыгрывать не надо – она на самом деле пришла в наш дом. А ты хотя бы посмотрел, что это за деньги, прежде, чем вешаться. Правильно мать-покойница говорила… Ну да я смолчу.
– Что смотреть – ужель не ясно, что деньги эти не настоящие? Я поверил, понадеялся, будь тут разменная монета… А это – шуточка. Возьми монетку, упри в стол да нажми посильнее – и у тебя в руках она и треснет!
– Да что-то не трескает, – сказала скептическая девица после опыта. – У меня дух захватывает… Посмотри, отец!
– И смотреть не буду. Раз не трескает, значит, отлиты через слепок – проверь на четкость чекана. Да и раковины еще наверняка, как без них отольешь…
Но дочери в конце концов уломали отца посмотреть монеты. Нимфан нехотя взял кошель, вывалил деньги на стол… Нет, не может быть… На зуб, конечно, не проверишь, поскольку после очередной денежной реформы в так называемом «золотом» – аурее было 1,5 % серебра, 88,93 % меди, 1,2 % олова и 8,37 % цинка, но поскольку эту монетную «липу» высочайше было повелено считать золотом, ее им и считали – но все остальное совпадало – качество чекана, вес, материал. Сомнений не было – деньги были настоящими. Нимфан в слезах пал в ноги дочерей, гладя их икры и целуя грязные ступни:
– Простите меня, дети мои, кровиночки! Отец родной не промыслил об вас, но какому-то богу угодно стало, чтоб не было вам позора… Богу, богу, поскольку нет у меня в Патарах ни одного благодетеля – и я это заслужил своей жизнью, что оставлен всеми…
Дочери подняли плачущего отца, и вся ночь прошла у них в веселом разговоре. Хоть и веселья-то было, в принципе, мало, ибо денег явно хватало лишь на одно хорошее приданое, но Нимфан воспрял, и уже через несколько дней выдал дочь за городского стражника, скромного и прилежного молодого человека. Проходя мимо домика Нимфана, из которого в тот момент как раз выводили невесту и вручали ей традиционного свадебного поросенка, священник возрадовался и воздал хвалу Богу за вразумление Нимфана, не прогулявшего полученные им деньги, но употребившего их на честный брак. Все были счастливы – особенно невеста, в длинной белой тунике, перехваченной ниже налитой груди шафрановым поясом; волосы ее были по обычаю заплетены в 6 кос шерстяными лентами так, чтоб свободно спускались на шею, венок из роз и мирта украшал голову поверх охватывавшей ее вуали огненного цвета, спадавшей сзади и по сторонам, не закрыв лицо; на ногах были желтые свадебные башмаки, на шее и руках – полированные медные украшения за неимением золотых.
В Патарах стали поговаривать, что, видимо, не так уж обнищал Нимфан, коль сумел довольно путно выдать замуж засидевшуюся старшую дочь: не иначе, притворяется, хитрец, что денег нет… И у Нимфана стали даже появляться гости; хоть он и честно говорил ухажерам, что он нищ, и выдал замуж дочь только чудом, один из купцов прямо сказал ему:
– Не знаю, нищ ты или скуп, но если ты дашь за свою среднюю дочь, сколько дал за старшую, я ее возьму.
Николай не знал об этом, но по наблюдениям догадывался, что женихи зачастили к Нимфану неспроста. Надо было вновь что-то делать. Дома он достал последние 5 ауреев, невесело подкинул их на ладони: на хороший пир их хватит, а вот насчет остального… Священник обошел свой небольшой дом – ничего подходящего, вроде бы… Но как же, золотое гранатовое яблоко, свадебный дар отца матери!.. Отдать его? Как можно, память… Но что это, как может слиток золота усилить или ослабить память и любовь к почившим родителям – и не лучше ль почтить их память делом Богоугодным? Какой бес смущает душу? А Нимфану опять есть, может, нечего, эдак он подумает-подумает, да и опять за старое возьмется!.. Нет, этого допустить нельзя. Патарским христианам он пастырь, но и язычникам не волком обернется он; пусть же катится золотое гранатовое яблоко средней сестре на счастье, и пять золотых впридачу. Дальше – Бог устроит.
И Бог устроил. Утром Нимфан, найдя золото – и притом настоящее – в слезах восславил неведомого доброго гения, и в тот же день просватал вторую дочь за купца – сначала появилось у девушки железное колечко в знак обручения, а потом и свадьба состоялась. Однако через день после нее Нимфан еле дошел до дому – так он был избит. Младшей дочери своей он, горько смеясь, сказал:
– Не знаю, кто да за что. Считают, видно, за богача, попытались посчитать дырки в моем кошеле, – но при этом умолчал, что побили его люди – помощники римского губернатора, которому он недавно, таясь от двух дочерей своих, вновь от безысходности пообещал среднюю. «Кронид меня отругал, Клавдий приказал избить… Третий, верно, совсем убьет…ну да мне же легче», – раздумывал он месяц спустя, горюя вдвоем с младшей дочерью. Одно время он надеялся, что неведомое счастье улыбнется и третьей дочери – но более золота не появлялось; замужние дочери тоже могли мало чем помочь – стражник был беден, подкармливал, когда мог; купец же уехал с молодой женой в Феллос. Младшая дочь стыдилась показаться на улице – в такое разорение пришло ее рубище, что голое тело в нескольких местах светило сквозь дыры, как улитка из раковины. В доме второй день не было еды.
