По прибытию в Москву Емельяна Федотовича уже встречал патриарх, но теперь взгляд его выражал холодность и недоверие. Истинную причину такого поведения знал лишь сам стрелецкий старшина Басаргин.

– Что же, Емельян Федотыч, не сказывал ли старец Дионисий чего перед смертью? – принялся выпытывать патриарх у старшины.

– Не поведал ли, чего необычного?

– Али велел передать перед смертью чего? – продолжал допытываться патриарх, буравя Басаргина, колким, как десяток игл, взглядом.

– Да что же он поведать мог. Молчал, аки пень, до самой деревеньки, а ночью, вот, приставился, – оправдывался Басаргин.

– Я подводу со старцем вперёд пустил. Что теперь опасаться, чай не сбежит. А сам в Москву отправился.

– Мне бы, батюшка, с дороги отдохнуть немного, – произнёс Басаргин, стараясь, как можно быстрее избавиться от назойливого собеседника.

– И на том спасибо, только, что же терзало душу старца Дионисия, понять не могу. А ведь беспокоило его что-то. Ну, теперь гадать нечего, даст Бог, откроется тайна.

При этих слова Басаргин вздрогнул и настороженно посмотрел вслед уходящего патриарха, терзаясь сомнениями, правильно ли он поступил, что скрыл рассказ несчастного Дионисия.

Вскоре патриарх покинул Москву, отправившись в Сергиеву Лавру. Басаргин стоял и смотрел, как возок владыки удаляется по Ярославской дороге на Север.

Когда патриарх исчез из виду, Басаргин перекрестился и выдохнул:

– Принесла нелегкая.

Всю неделю терзался Басаргин, утаив страшную тайну Дионисия. Невыносимым грузом лежала она на душе и терзала совесть стрелецкого старшины, не давая покоя, ни днём, ни ночью, а больше всего пугал результат его подлой лжи.

– Что если не удержусь, проговорюсь где, тогда всё, прощай служба, а ещё чего хуже с головой распрощаться придётся.

Так рассуждал Емельян Федотович в схватке с собственной совестью. Под конец седмицы Басаргин решил открыть страшную тайну царевне, да покаяться, дескать, чёрт попутал, а сокрыл, потому что слов старца испугался за царевну и державу русскую; после, можно отпуск испросить, да на владения свои взглянуть, что думским дьяком Шакловитым, жалована была. Что старец в дороге почил, не его, старшины, вина, чай не юнца вез. Службу исправно справил. Раскольничий скит разорил. А старик мог и в Москве Богу душу отдать, так чего уж там.

За такими размышлениями его застал боярин Широковатый. Поправив ремень, довольный возвращением старшины в Москву, постучал в двери приказа.

Басаргин сделал вид, что занят службой. Он, поочередно брал, свиток за свитком с дубового стола разворачивал их и, не читая вновь сворачивал. Толстое тело боярина протиснулось в дверь. Перекрестившись на киот, боярин засеменил к столу старшины.

– С приездом Емельян Федотыч, – выдавил он, глядя, как Басаргин откладывает свитки в сторону.

– И ты будь здрав, боярин, – откликнулся старшина.

– Знаю про несчастие твое, – закачал головой боярин Широковатый.

– Да какое там несчастье, – возразил Басаргин.

– Старец, все равно, не жилец был. Он и живой молчал, ничего патриарху не поведал, твёрдого характеру старик был. А свое я получил за службу, как и обещано.

Боярин глубоко вдохул широкими ноздрями поток воздуха, пропитаный сургучём да табаком и резко спросил:

– Чего же старец патриарху не мог сказать?

Басаргин понял, что проговорился. Да и чего скрывать, все равно придется тайну старца царевне открыть. Не по силам ему, простому старшине такая ноша, а там уж пускай, царевна сама рассудит, есть ли в том моя вина, али нет.

– А то, тебя не касается, боярин, – сердито ответил Басаргин. Царевне слова старца передам.

Широковатый рассмеялся:

– Да, ты не гневайся, Емельян Федотыч, царевне так царевне. Все мы матушке служим. Только Владыко Иоаким одному Богу службу несёт.

От этих слов Басаргин успокоился, исчезло напряжение и нервозность. Старшина улыбнулся и отставил в сторону свое незатейливое занятие.

– Я ведь, чего зашел к тебе, Емельян, – продолжил боярин.

– Мне твои тайны ни к чему. По этой части никто с тобой не сравниться, давай с тобой чаю липового попьём да по душам поговорим, как там, Русь-матушка, поживает. Из столицы не все видно, что на окраинах творится, чего воеводы думают.

Басаргин улыбнулся:

– А, да ты про воеводу Вятского спросить хотел.

Широковатый ехидно оскалился:

– Про него, про него Емельян Федотыч.

– Воевода вроде справно служит, препятствий в деле моем не чинил.

Боярин Широковатый улыбнулся и хлопнул себя по коленям.

– Про дело твое, матушке завтра скажу, завтра и примет тебя, а сейчас пущай слуги чайку сделают, да покрепче.

В то время пока стрелецкий старшина Басаргин и боярин Широковатый пили горячий липовый чай в казенном приказе, Софья принимала гонцов от казаков, осажденных в Албазине. Циньские войска несколько раз предпринимали штурм острога, но каждый раз отступали назад. Казаки держались за острог, так словно он был последним островком русской земли на берегах Амура. Необходимо было отправить посольство к циньскому императору. Выбор пал на стольника Федора Головина и Нерченского воеводу Ивана Власова. Софье необходим был мир с манчьжурской империей. Но и сдавать русские позиции на Амуре царевна не хотела.

– Албазин должен остаться нашим, – заявила она Головину.

– Как хочешь бесов узкоглазых крути, Федор Алексеич. Мыслю границу по берегу Амура установить, – в завершении произнесла она.

Головин кивнул:

– Выполню матушка.

– Ну а если не согласится Циньский император, – в разговор вступил Голицын.

– Тяни время, как можешь, пока мы войска собирать будем.

– Дьяка Семёна Корницкого возьмёшь с собой, он лис старый, опытный, глядишь, где и подскажет чего. Переводчика нет, но при дворе императора околачиваются латины, через них беседу и будешь вести, да ухо держи востро, обманут басурмане, глазом косым не моргнут. До Тобольска дойдешь, там припасы пополнишь, да людей наберешь. Путь не скорый.

Головин согласился и, тот час, поспешил покинуть царские покои.

– Не слишком молод ли, посол наш? – Спросила Софья у Голицына, провожающего взглядом Головина сквозь распахнутое окно дворца.

– Так с таких лет мудрости в делах и нужно набираться. Послы матушка, как капуста на грядках не растут.

***

Великий Амур качал лёгкие лодочки казаков у своих обрывистых берегов. На крепостной стене, созданной из покатых сосновых брёвен, стоял дозорный, тревожно вглядываясь в уходящую за горизонт, даль.

– Чего видишь? – воевода ухватил своей ручищей дозорного за плечо.

– Не видать пока манчжуров, боярин, – доложил дозорный.

– Может, пронесёт, батюшка? – обеспокоенно спросил дозорный и перекрестился.

– Не пронесёт, – пробурчал в ответ Алексей.

– Здесь они. Скоро появятся, черти.

Воевода поправил ремень, на котором висела широкая сабля, и перевёл взгляд на крепостной двор. Казаки и местные крестьяне таскали бочонки с порохом и ядрами, подтаскивая их ближе к стене, чтобы в случае осады не мешкая, перезаряжать пушки, усыпавшие стены Албазинского острога, словно рассыпавшийся горох.

– Не хочет император Конси, чтобы русские на Амуре жили.

Воевода гневно смотрел в бездонную морскую даль.

– Не хочет, да кто его спрашивать будет, – злобно проговорил он, так чтобы, находящиеся в низу люди, слышали это.

– Верно, воевода батюшка, – соглашались казаки, переглядываясь друг с другом.

– Коль, по своей воле пришли, то по своей и уйдём!

Воевода улыбнулся:

– Любо мне, братцы, такие слова от вас слышать.

Афанасий, вцепившись в рукав воеводы, спешно спросил:

–Может, в Нерчинск гонца пошлём, – жалобно пролепетал он.

Послали уже, – усмехнулся Иван.

–Да, только не сдюжить нам против десяти тысяч воинов Канси. Всего нас восемь сотен. Одна надежда на казаков, на крепкие стены, да на наши пушки.

Алексей положил руку на пушечный лафет.