– Из такого неразговорчивого самовара и пить-то аппетиту нет. Молчит, как мужик без языка. То ли дело, когда он поет на все голоса, и тогда и не хочешь, так из него попить захочется!

Вразнообразицу, Кузьмич с чаем отменно наелся кренделей, вспотевший от горячего, вылез из-за стола, перекрестился, поблагодарил хозяйку, потом, блаженно вздохнув, кратко высказался:

– Бог напитал, никто не видал. Сыт пока набил бока!

Перед обедом мать заставила Маньку вымыть пол:

– Домывай, доченька, скорее пол-то, обедать будем.

Первым был откормлен обедом портной. Он ел вяло и мало. Видимо, сказался на этом изрядно сытый завтрак. Хозяйка заметила ему:

– Ты что, Кузьмич, мало ешь? Из тебя плохой едок-то получается.

– Я помногу-то не ем, – вылезая из-за стола и крестясь на иконы, отшутился Кузьмич. – Сыт покуда съел полпуда, – балагурил он.

– Скорый едок – спорый работник, – поощрительно заметил Василий Ефимович.

После портного за стол уселась вся семья. Постную похлёбку ребятишки ели азартно и по-семейному аппетитно.

– Дохлёбывайте похлёбку-то, я картошку подам, – обратилась мать к детям, а сама хлопотала в чулане, подготовляя очередную еду. Подмасленную постным конопляным маслом картошку ели тоже с азартом, слышны перестуки ложек, взаимно встречающихся в общей глиняной сковороде.

– Доскабливайте картошку-то, я кашу с маслом подаю, – подзадоривала мать детей, шумно работающих ложками за столом около общей чашки.

Наверсытку к обеду был подан вареный горох (детская забава), сверху покрытый зеленоватой плёнкой душистого конопляного мала. В горохе попадались на зуб черные горьковатые на вкус зернышки куколя¹. Их приходилось бесцеремонно выплёвывать прямо на стол. Василий Ефимович, унимая детей, чтоб они скромнее вели себя за столом и повежливее плевали, поперхнулся, закашлялся, на глазах навязчиво появились слезы и, болезненно исказив от кашля лицо, он заговорил с хрипотцой в горле:

– Видно, горошина не в то горлышко попало! – вытирая рукавом рубахи слезы, отшутился он. Изрядно наевшись, ребятишки дружно повыскакивали из-за стола, помолились, кто кинулся скорее пить, кто сытно опыхивается, а кто нестерпимо побежал «на двор». Убирая пустую посуду со стола и стирая мочалкой объедки и мокредь, мать укоризненно, но не злобно ворчала:

– Сколько нагваздали, сколь надрызгали, на столе-то, наворызгали, как свиньи, во весь стол, едва сметешь!

На второй день портной, закончив шитье тулупа, подозвав хозяина, сказал «иди, меряй». Василий Ефимович от души довольный добротностью тулупа, с сияющим лицом накинул на плечи тулуп, оделся, запахнув полы, самодовольно прошёлся по избе.

– Да, тулуп получился на славу! На него любо–дорого поглядеть, – расхваливал тулуп Василий. – Он, наверное, рубликов сорок стоит, – определил в цене он обнову.

– Я за него хоть сейчас полусотку выкину, – оценочно высказался Кузьмич, довольный успехом в своем мастерстве и стоимостно оценив тулуп.

– Ну вот, теперь в этом тулупе мне никакие холода и ветры не страшны. В случае поеду в Пустынь, завернусь в тулуп, укроюсь его воротником и буду подремливать всю дорогу, сухарики погрызивать, – самодовольно улыбаясь, высказался Василий.

К концу недели перед самым Рождеством портной заканчивал пошив одежды, что было заказано Василием Ефимовичем. Манька, примеряя шубу из овчин, хвалила ее, побежала показать обнову подругам. Санька, напялив на себя модный с пояском и четырьмя карманами пиджак, тоже никак не нарадуется. В знак признательности и благодарности к портному, он даже высказал ему шуточную прибаутку:

– Швец-портной, отец родной, у нас пошьёшь, куда пойдёшь?!

– На том порядке, через три дома меня уже зазвали! – также шутейно отговорился портной Кузьмич.

– Ты, Саньк, в этом пиджаке, как настоящий жених.

Санька в новом пиджаке выскочил на улицу. Он с гордостью похвалился обновой товарищу Сергуньке.

– Ну и пиньжак, а поясок-то к чему? – стараясь охаять, высказался Серега.

– А у тебя и такого-то нет, ходишь в каком-то шушпане! – злобно огорошив, осадил его Санька.

Люди по-разному добывают себе средства для существования и приобретают добро для своего хозяйства. Большинство честно трудятся в поте лица своего, работают, напрягая мускулы свои, дабы добыть хлеб насущный для прокормления себя и своей семьи, заработать денег на покупку вещей и предметов, требуемых для семьи и хозяйства.

Наряду с честными тружениками находятся и такие «находчивые» люди, которые имеют «искусство» завладеть чужим добром, посягая на чужой труд. Эти люди – воры. Они на чужое добро зарятся, и у них руки чешутся завладеть. Грабили не только разбойники в дороге запоздавшего в пути купца или мужика, возвращающегося с базара ночью, но жулики действовали и днем.

В городе Арзамасе развелось столько карманных воров, что народ не на шутку встревожился. В магазинах средь разношерстной толпы сельских покупателей шныряли шайки наглых жуликов, которые бесцеремонно забирались в карманы доверчивых мужиков и зазевавшихся баб, утаскивали деньги, иногда отрезав карман с пальцами хозяина, надёжно зажавшими в кармане деньги. Были развешаны вывески «Остерегайтесь карманных воров!».

Между торговавшими на скотном базаре людьми вьюном вертелся пронырливый цыган, предлагая покупателям свои услуги по подбору хорошей коровы. Он непрошено ввязывался в торг, а вскоре сматывался. Впоследствии у мужика иль бабы оказывался карман пустым. Деньги, припасённые на корову, незаметно для всех выкрал цыган.

Среди жителей села, наряду с воровкой-мелочницей Булалейкой, велись и другие воришки. Про Митьку Кочеврягина по селу ходила молва, что он парень жуликоватый: «Где что плохо лежит, у него брюхо болит» – дополняла его хваткость на руку русская пословица.

– Ты следи за ним, как бы чего не стибрил, – советовал сосед соседу. – Митька у Осипа Батманова топор украл.

Осипу, выследив, пришлось у Митьки этот топор украдкой обратно выкрасть. У Булалейки на улице с головы сдирали чужой платок, неизвестно как угодивший на ее буйную голову. У нее же все это было запросто – нечестность у нее зародилась еще в девках. Будучи любительницей до лесу, она частенько уходила в лес одна, то по ягоды, то за грибами. Однажды она в лесу встретила односельчанина-парня с полным лукошком грибов. Позарившись на чужие грибы, она в шутку сказала ему:

– Эх, сколько грибов-то ты набрал, тебя надо ограбить! – не растерявшийся парень ответил ей:

– А пока ты меня грабишь, я возьму, да и повалю тебя. Сперва поцелую, а потом и начну щекотать! Тогда что запоёшь!?

– А я щекотки ни капельки не боюсь, – храбрилась она.

– Тогда грабь! – добродушно согласился парень.

Анка парня не ограбила, а сама осталась с того дня обесчещенной. Кто знает, может, с того момента и прилипла к Анне неудержимая зависть к чужому мелкому добру. После выхода замуж Анка Булалейка так говорила про себя о том, сколько и какого добра ей досталось из отцова дома: «Эх, а мне из тятенькиного дома почти ничего не досталось. Если не считать того, что как тятенька-то покойный умер, моя маменька самовар мне отдала, ну а столешник со стола я сама взяла, да две подушки присоединила, а табуретку я по нечаянности с собой прихватила. Пеньжак овчинный тятенькин я под кафтан пододела, потому что в ту пору холодище на улице несусветный был. Хотела было шапку тятенькину себе на голову надеть, да стала ее напяливать и чую на голове-то у меня полушалок с кистями. Так пришлось ее обратно на гвоздок повесить – брательнику Кузьме ее оставила. А в общем-то мы с Иваном с этого добра и разживаться стали, а до этого жили мы с ним, как байдаки: ни одежи, ни мебели в избе не было. А сейчас все у нас есть: две табуретки, стол добротный и самовар для украсы на окошке стоит».