– Кто это тебе наплёл такую чушь? – возразила учительница.

– Моя бабушка Евлинья, – ответил Ванька.

– Чудачка твоя бабушка. Хоть и карандаш-то проглоти, и все равно в этом толку мало. Нужны в учении старание и прилежность, и вдумчивость, вот тогда можно надеяться на познание в грамоте, – назидательно заключила она.

Ванька, внял назидательным словам учительницы, со всей прилежностью и усидчивостью стал вникать в ученье. Он стал интересоваться чтением книжек, его увлекли и картины, купленные к Пасхе и развешенные у них в верхней избе: «Адам и Ева в раю» и «Избиение младенцев царем Иродом», «Страшный Суд». Учился Ванька в школе не из последних, да и вперед не выбивался. Он не любил выскочек, которые в ученье не столько понимают, сколько своим болтливым языком стараются выхвалиться перед учительницей, вроде Саньки Федотова, но Ванька предпочитал находиться в «золотой середине».

По праздникам и вечерами Ванька не старался, дело – недело, выбегать на улицу, а увлёкшись чтением, целыми уповодами просиживал за книжками. Товарищи его Панька, Санька даже досадовали, что он не выходит с ними гулять на улицу, а он задался целью прочесть все книжки, имеющиеся в их домашней библиотечке, и те, которые покупал и приносил домой Ванькин брат Санька.

Почти с самого начала рождественского поста и все «филипповки» установились зимние холода. Вначале по полям и в селе разгуливалась снежная пурга, по огородам у бань и около сараев намело высоченные сугробы снега. Около строений с подветренной стороны образовались полукруглые пустые от снега выемки, а с обратной стороны набросало сугробы вровень с крышей. Ребятишки, пользуясь естественными горами, катались с них на салазках, на досках и сползали просто на пузе.

Потом небо выяснилось, к ночи похолодало, а утром ударил сильный мороз. Морозная погода установилась надолго. Стояли ясные декабрьские дни и лунные морозные ночи. Давят землю лютые Никольские холода. В такие длинные декабрьские ночи в селе все замирает, на улицах ни души. Мороз усмирил все живое. Присмиревшие воробьи на ночь забиваются под застрехами соломенных крыш. Даже собаки приутихли. Они, забившись в укромные уголки или спрятавшись где-то под сенями, примолкли, в такую стужу им не до лаянья. Свернувшись клубком, они скулят от холода и голода. Редкий хозяин вспомнит о ней, чтоб накормить ее на ночь. В общем-то, собачья жизнь не то, что кошачья, которая в тепле и в сытости.

В такие невыносимые стужи по ночам во дворах дрожмя–дрожит скотина, особенно та, которой хозяин забывает подбросить в ясли клок сена на ночь. Придавленная морозом декабрьская ночь рассасывается медленно и ждешь не дождешься, когда часовые, первые петухи, пропоют полночью, вторые чертей разгонят, а третьи солнышко встретят. А морозы беспощадные давят и давят, от них трескается земля, разваливаются лошадиные шовяки на дороге, лопаются стекла в окнах, трещат тесовые крыши на строениях, издавая гулкие звуки, похожие на ружейные выстрелы. Под ногами хрустит зернистый, рассыпчатый снег, морозный воздух чист, прозрачен и звукопроницаем.

В такую лютую стужу в лесу поглубже забираются медведи в берлогах, углубляют и утепляют норы лисицы, подальше в чащобы забиваются зайцы. Птицам всех тяжелей – куда ни сунься – холод, куда ни заберись – подкарауливает враг. Да и волку нелегко, он не накопил, как медведь, с осени жиры, ему каждый день надо добывать себе пропитание. Поджав от холода хвост, он воровски подкрадывается к селу, внюхивается и прислушивается к скотиньему мыку и собачьему лаю, норовит где-то забраться во двор и стащить животину.

Принёс Василий Ефимович со двора в избу беремя дров и со злобой грохнул их около галанки, аж посуда в чулане зазвенела. С досады он, нахмурив брови и наморщив нос, обрушился на семью:

– Сколько раз было сказано, не загромождайте проход во дворе разными салазками и прочим скарбом. В темноте я шлепнулся, видите, какой волдырь на лбу вскочил! Инда искры посыпались из глаз, и вы все не понимаете, хоть кол вам на голове теши! – перекипая в злобе, он сам затопил галанку. Несколько поуспокоившись, он, не обращаясь ни к кому, известил:

– В Пустынь я завтра не поеду, займусь-ка я починкой сбруи.

– Да куда бы ты поехал в такой-то мороз, ай, чтоб обморозиться, – поддержала его и Любовь Михайловна.

– Пойду за хомутом и обротью, а ты, Ваньк, пока шило разыщи, – распорядился отец, а сам вышел на двор. Со двора он принёс хомут, седелку и оброть. В тепле вся эта ременная упряжь сразу же покрылась морозной белью, от нее потянулась седая испарина. Железные удила оброти побелели, как снег. Захотелось Ваньке лизнуть их, лизнул и едва отодрал язык. На языке появилась кровь, а на железке осталась прилипшая кожица.

– Ну, что, лизнул? – упрекая, надсмехнулся над ним отец, – давай сюда шило, держи вот выделанную кожу, я буду нарезать пошивку. Да не заслоняй башкой свет-то! Уж не открыта ли у нас дверь-то, что-то вдруг засквозило. Притвори, беги, дверь-то, что стоишь, словно отупелый! Чуешь, холод бросается в избу! – Ванька, заторопившись, бросился к двери, задел ногой за скамью, та с грохотом повалилась на пол, от боли он заморщился, захромал, зажимая рукой ушибленную коленку.

– Что ты, как пьяный, земля-то тебя не держит, – с досадой закричал отец снова на Ваньку.

– Ты уж его совсем зарвал, защипал, затыркал! Вздоху ему не даешь, он уж не знает, что делать! – с жалостью к сыну заступилась мать за Ваньку.

В сенях кто-то зашебуршил, в темноте отыскивая дверную скобу. Дверь с силой рванули, у порога появился товарищ с детства Василия – Николай Смирнов. В избе на полу заклубился холодный воздух, он седой волной хлынул вперед, растаял под лавкой.

– Ну и пробрало меня! До самых костей прозяб, и руки закоченели! – ставя в углу ружье, проговорил Николай, проходя вперед и усаживаясь у стола на диван. За хозяином последовала его собака, шмыгнувшая в избу, когда Николай входил. Она, блаженно скульнув, улеглась под столом у ног хозяина. Кошка, спасаясь от собаки, взъерошившись, зафыркала, окрысившись, забилась под лавку, приняла оборонительную позу, предупредительно и грозно замяукала, готовая в любую минуту броситься на собаку и выцарапать ей глаза. Хотел в избе внедриться песий запах, да ненадолго. Лежавшая на печи бабушка Евлинья скоро распочухала, что запахло псиной, распорядилась с печи:

– Да выпихните собаку-то в сени, а то псиной в нос так и прет!

– Чай, пускай погреется! – жалея собаку, проговорил Николай, – она тоже до кишок продрогла.

После этих слов бабушка, проворно спрыгнув с печи, забежав в чулан, схватила там сковородник и безжалостно и бесцеремонно выдворила собаку в сени. Кошка, изгорбатив спину и высоко задрав хвост, выскользнув из-под лавки, победоносно сопроводила собаку до порога. В сенях жалобно заскулила собака.

– Вот так у вас в избе-то поднатоплено, жарища инда уши палит! – проговорил разогревшийся Николай, – а на улице морозище, того гляди, уши отпадут. Недаром у нас в погребе у кадушки с капустой все дно выперло! – известил о своих хозяйственных потерях он. – Вон, поглядите-ка, окошки-то как закалябило! Как лубошные стали, – чтобы о чем-то вести разговор, обратил внимание всей Савельевой семьи. Все дружно, как будто не видывали, взглянули на окна: зернистый иней запушил все стекла, разукрасив их растительными разнообразными узорами.

– Вот бы когда таракан-то морозить! – продолжал разговор Николай.

– А тебя откуда Бог-то несет в такой-то холод? – поинтересовался, наконец, Василий Ефимович.

– Да ходил в лес проверять капканы на волков, я их еще с осени поставил. Вот и ходил, проверил. Однажды мне в капкан медведь попался, так что есть расчёт.

– Ну и как? – полюбопытствовал Василий.

– Пока пусто, один, видимо, попадал, да плохо, кончик лапы в капкане остался, а волка нет. Видимо, отгрыз лапу-то и смылся. Дело бают, охота пуще неволи. У тебя, Ефимыч, нет ли чего подвыпить после такого прозябания. Забежал было в потребилку, а она уж заперта!