Мужики, повернув головы по направлению кивка головы Николая, увидели лошадь – великана, пасущегося на уличной траве.
– Николай, а что он у тебя ногами-то бьет? – спросил знающий в лошадях Иван Федотов.
– Это он работы просит, мной приучен так. Хозяйскую науку не забывает, вот и бьет копытами-то. Так-то оно так. Лошадь-то я приобрёл, а глядь, телеги-то и хомута в хозяйстве у меня и не оказалось. Хватился запрягать, а не во что, – закуривая начужбинку, продолжал рассказ о себе Николай. – А вот, все счастье-то, которому несчастье помогло. В то время в нашем селе было всего два охотника: Тимошка Булатов да я. Вот однажды зимой мы с ним и уговорились в лес на медведей на охоту сходить. Вооружившись ружьями, он шомпольной двустволкой, а я своей берданкой и топором за кушаком, мы отправились в Казённый лес. В стороне от Прорыва я знавал от покойного моего деда медвежью берлогу. Туда мы и подались с Тимошкой. Отыскали замаскированную чащобой берлогу, и давай действовать. Я срубил длиннющую жердь и давай ею совать в берложью дыру, как в чело печное, чтобы вызвать на себя медведя-то. Слышим, в берлоге кто-то зашарахорился, значит, думаем, есть! В обоих нас заиграл охотничий азарт и пыл. Гляжу, появилась в жерле-то медвежья рожа, я и пальнул в нее, да, видимо, не убил, а только поранил. Знать, дробь не тот номер оказалась, надо бы картечью, а, видимо, оказалась дробь-то мелка. Гляжу, а моя медведица на меня попёрла. Я перепугался и скорее к сосне затопал. Второпях об пенёк споткнулся и ружье из рук выронил. Торопко, откуда только ловкость взялась, вскарабкался на сосну, огляделся вокруг, а Тимошка-то, видимо, раньше моего на другой сосне оказался. Примостившись поудобнее на сучьях, чтоб в оплошности не шандарахнуться оттуда, кричу своему товарищу: «Тимошка! Стреляй! Только уж меня с сосны-то не смажь! У тебя вроде еще оба заряда целы!» Тем временем, медведица подползла к моей берданке, валяющейся на снегу, схватила ее зубами и давай ее корёжить. Все мое ружье исковеркала. Курок изломала, ствол на сторону погнула, а потом, понюхав дуло и поняв, что из него благо пахнет, отбросила ружье в сторону, поплюхала к сосне, на которой я сидел. А я слыхивал от старых охотников, что медведи лазить по деревьям большие мастера. Медведица-то и начала карабкаться на сосну, видимо, с намерением, чтоб со мной поквитаться. Ну, братцы, никогда я так не перепугивался, как в этот раз! Сижу тогда на сосне и думаю, хана пришла Николаю Сергеичу, в поминанье завтра же меня запишут. Чую, в штанах у меня появилось что-то тепленькое и овтока отвисает. Я глазомерно прикинул расстояние до медведицы, а она совсем рядом. Пыхтит, кряхтит, предвкушая победу. Я из-за кушака топор выхватил и приготовился к обороне, а чтоб он из руки-то не выскользнул, я варьгу с руки долой и заткнул ее под кушак. Гляжу сверху-то и вижу, а на снегу, где медведица пропёрлась, красная дорожка. Значит, она ранена. Разгляделся, а у медведицы-то один глаз совсем закрылся, и из него кровища льет. Только она докарабкалась до меня, я хряп ее топором по очам-то. Она взревела и, треща сучьями, свалилась в сугроб. Обрадованный, я кричу: «Тимошка! Доканчивай!» Он торопливо спрыгнул с сосны-то и выстрелом дуплетом прикончил ее на месте. Мы с опасением подошли к туше вплотную, разглядываем, в какое место тимошкины заряды угодили. Хвать, в берлоге-то что-то зашебутилось! У нас от ужаса даже и шапки на головах приподнялись. Нам подумалось, сам хозяин берлоги ломится на нас! Обороняться бы, да нечем! Моя берданка исковеркана, а у Тимошки шомполка не заряжена. Мы стоим, остолбенев. Помушнели оба. Насторожившись, смотрим и думаем: «Что будет! Погибать, так вместе!» А когда мы увидели, что из берлоги-то вылупились два медвежонка, так у нас и отлегло от сердца-то. Мы даже позволили себе улыбнуться от благополучного исхода такого опасного положения. Чую, а шапка-то на голове снова опустилась на свое место. А медвежата, видимо, соскучившись о мамке, вылезли искать ее, но она лежала у наших ног неподвижно. Тимошка и спрашивает меня: «А где у этих медвежат тятька-то?» – «К нашему с тобой счастью, наверное, по лесу шатается, – ответил я. – Давай поторапливаться, а то не ровен час, он нас настигнет, спуску нам не будет». Переловив обоих медвежат, мы их приволокли домой, а за медвежьей тушей на лошади съездили. У Тимошки медвежонок вскорости подох, а я своего решил, вырастив, выдрессировать, и с ним по селам и ярманкам пуститься. Мечтал деньги с ним подзашибить, а моя баба меня разговорила. Продали мы медвежье мясо, денег немало выручили, а медвежонка я тогда тоже продал на Прорыв лесничему Сердитову, а он мне за него тоже не поскупился, уплатил, по совести. Одним словом, я на медвежьи деньги сбрую для хозяйства приобрёл и телегу с колёсами. С тех пор я и стал обживаться, хозяйством обзавёлся полностью, только вот изба у меня маловата, а семья-то растёт. Пристенок давно завёл, а доделать его никак не огореваю. Но к Покрову все равно отделаю, потому что примета такая к новоселью есть. Вчера я потолок доделывал и не успел топора из рук положить, как тенетник3 в углу облюбовал место. Начал паутину плести, а это признак только к скорому новоселью и к добру. Так он меня как хозяина с моей семьёй на жительство в дом приглашает, а без паутины в дому да без домового хозяйство захиреет, и дом будет стоять, как сирота! – в шутливом тоне высказался Николай.
Так оно и случилось, осенью Николай новоселье отпраздновал, а зиму посвятил своему культурному возрождению: выписав, почитывал крестьянскую газету и частенько посещал лекции в избе-читальне, особенно он увлёкся лекциями на тему ведения сельского хозяйства по-новому, по-научному. Хотел быть зажиточным крестьянином.
Однажды на лекции агронома в избе-читальне он наслышался, что от «старинушки» и от сохи крестьянское хозяйство сохнет. Придя домой, Николай, выйдя во двор, принялся со злостью коверкать соху, приговаривая:
– Не от тебя ли у меня вся жизнь чуть не засохла, никакого просвета в жизни нету! Сколько лет я на тебя батрачил? – упрекал он соху. Ладно, жена остановила его, образумила:
– Что ты делаешь, не ломай, пусть лежит! Она хлеба не просит, – Николай отступил. А горделиво перед женой воскликнул:
– Я теперь сам себе агроном! И знаю, как землю по-научному пахать, как семена сортировать, как удобрение в землю вносить! Теперь дело пойдёт!
И Николай, мысленно переродившись в настоящего крестьянина-трудовика, в беседах с мужиками, стал частенько употреблять русские старинные поговорки, которые в поощрение мужику-труженику в его трудовой неделе:
– В понедельник не работает только пьяный и бездельник;
– Во вторник я беру метлу в руки и навожу порядок, как дворник;
– В среду я на мельницу молоть еду!
– Среди недели я бездельничаю только после дождичка, в четверг;
– У меня не бывает на дню семь пятниц;
– В субботу в хозяйстве одна забота: наводить чистоту – мужичья и бабья работа;
– Отдыхаю в Воскресенье.
Степан Тарасов, узнав о побуждениях к нововведениям Николая, встретив его на улице, упрекнул его:
– Ты, Николай, больно горячо берешься: соху-то изломал, а чем весной пахать-то будешь?
– А ты помалкивай, Степан Васильич, не твоего ума дело! – не на шутку разъярился Николай.
– Пойду во Вторусское, возьму в кредитном товариществе денег взаймы, рублей сто – вот тебе и плуг, и борона, и все остальное, – горделиво петушился Николай.
– Я что-то не слышал, чтоб государство деньги взаймы давало, – усомнился Степан.
– А я вчера на лекции в избе-читальне наслышался, так что все я это законно знаю. Все это сущая правда! – заключил Николай и зашагал по улице, а в голове его роились уже мысли о том, что он скоро выбьется в передовые люди села и будет всеми уважаемым почётным человеком.
