Рада подошла к Дмитрию и положила руку ему на плечо, пытаясь и остановить, и успокоить его.

– Его зовут Паулетта, и да, я хотела бы первая оседлать вашего Гнедка, – покровительственно сказала она. – Хлыст не понадобится, я умею их объезжать.

Сонечка смотрела на стройные бедра Рады, прямо и кокетливо вышагивавшие к загону, который она сама открыла, ни разу не обернувшись на восхищенного крестьянина, и завидовала ее легкости.

Жена земледельца тем временем обратилась к матери:

– А вам, госпожа, чего хотелось бы?

– На ваше усмотрение, – подумав, произнесла та и слегка улыбнулась. – Судя по всему, наша Сонечка избалованна и ей не нравится запах. А мне сгодится любая.

– Вороная Арма к вашим услугам, – попыталась выдывить из себя приветствие крестьянка, а ее сын тем временем взял в рот соломинку, прожевал и выплюнул ее, показывая тем самым недовольство вынужденной любезностью своих родителей.

– Которая из? О, да вы даете мне превосходную арабскую кобылу, – сказала мать, к которой грубоватая женщина подвела, похлопывая ее по бокам, длинношеюю атласнокожую лошадь, дробно перебирающую копытами от смущения. – Не стесняйся, красавица, я готова тебя оседлать. Сонечка, постой тут.

Она внутренне напряглась и закинула ногу в высокое стремя. Другое усилие потребовалось от нее, чтобы сгруппировать забывшее конскую спину тело, подтянуть его ко стремени и перевалить себя через смутившуюся кобылу. «Нет, все-таки, я чрезмерно тяжелая, – подумала мать, охнув и наконец-то вжав дрогнувшую левую ногу в стремя, немилосердно отворачивая в сторону правое и причиняя охающей лошади неудобство. Тем временем легкая Рада так же незаметно и просто вывела Гнедка из ворот загона и обернулась, чтобы послать воздушный поцелуй задумчиво стоящему Дмитрию. Паулетта вздрогнул и ответил на ее зов, попытавшись тщательно выпятить губы в ее сторону. Мальчик в очередной раз сплюнул и подошел к невиданному чуду из мира стражей.

– Эй, а ты когда поедешь? – спросил он маленького стража. – Пау-лет-та. Красиво-то как, хе. Попробовать не хош?

– Никак не можно, – с достоинством ответил тот и пояснил. – Мне надобно наблюдать.

Он подошел к Сонечке и повел ее внутрь.

– Выбирай коника пока. Посмотри, какие они красивые. Вы ведь нам поможете? – спросил он крестьянина.

– Завсегда ради, – поклонился тот, вспомнив старинную формулу вежливости обращения к барчуку. – Но ведь вам велели понаблюдать за выездом?

– Да, конечно, – кивнул Паулетта. – Так мы и сделаем, только вот мне понравился тот рябой.

– Это кобыла в яблоках, – кивнул головой крестьянин. – И вообще тяжеловоз. Ездить на нем легко, но не быстро, неужели же вы можете себе выбрать такую рабочую лошадку?

– Был бы рад, – сказал Паулетта, – прокатить на ней и себя, и Сонечку. Но мне надо выйти и посмотреть, как катаются наши матери. Ах! – воскликнул он и выбежал вместе с Сонечкой из тесного душного загона. – Как же лошадям нравится бывать на свежем воздухе! Это так великолепно, посмотри, как едет Рада! Да она точно цыганка!

Тонкая фигура Рады – черные волосы близ гнедой гривы – брала все новые препятствия, не останавливаясь перед клумбами тюльпанов, забавно щекотавших живот Гнедка, возле которого, так получилось, Паулетта заметил странное, как будто не принадлежавшее тому нечто. Но не успел он об этом задуматься, как из-за поворота показалась фигура матери на Арме, которая издалека кричала:

– Смотрите на меня!

Крестьянин и его жена вместе почти что не захохотали, наблюдая за тем, как нескладно фигура матери ударяет при каждом движении сильных ног вороной кобылы.

– Йееех, с ветерком! – сказала она, остановила лошадь уздцами и подвела ее к Паулетте. – Ты можешь попробовать на нее сесть, я вполне ею довольна. Сейчас, – произнесла она и взяла его правую ногу, всаживая ее в слишком высокое для него стремя.

Крестьянин встал с другой стороны и подтянул левое стремя еще выше, пытаясь взять левую ногу Дмитрия и закрепить ее там.

«Черт, похоже, никакая это не Паулетта», – подумал он и озадаченно уставился на лицо мальчика-девочки, отметив характерный для того нос и одновременно розовую верхнюю кофту с отглаженным воротничком. «Они все извращенцы», – подумал он еще раз. «Чертовы нелюди, живут не пойми с кем там, летают на разных вертолетах, едят возле колонн, а понятия не имеют, как отличить жеребца от кобылы».

Паулетта теперь смотрел на него снизу вверх и спрашивал:

– Как пустить ее покамест шагом, хозяин?

Крестьянин взглянул в светло-серые глаза и покорился извращенцу – в который раз за день.

В траве было много ярко-желтых цветков, имя которых как-то назвала ему Рада, – одуванчики. Еще не время, чтобы они изменили свое сияние на бледность маленьких белых парашютов, с большой копией которых все взрослые высаживались на полуостров ввиду Соседских войн. Ему обещали, что когда-нибудь и он сможет участвовать в них, но только после того, как побывает у философов. Светило солнце, и он лежал, отпустив Гнедка гулять по полю и питаться длинной, похожей на осоку траву, о которую он как-то порезал палец, но решил вытерпеть боль, чтобы мать погладила его по голове и назвала хорошей, храброй девочкой. Как прекрасен мир, но сколько имен трав он не знает! Что такое мать-и-мачеха, и стоит ли ей изменить свое название на какое-то другое? У него нет матери, кроме той, которая так себя назвала, но ей не верит даже Сонечка, которая заболела и осталась дома. И нет у него мачехи, потому что все взрослые женщины могут быть вторыми или третьими, или поза… третьими женами его отцов – как они называются? Философы его научат, равно как и Рада. Эх, хорошо быть философом и уметь назвать каждую травинку, даже если она режется! Когда ты ее называешь, она понимает, что она твоя, ты можешь взять ее имя и перекатывать во рту или наказать его, как он иногда наказывает Гнедка, впиваясь ему в бока во время прогулки. Можно узнать, почему у зайца, которого поймал мальчишка в селе, такие уши длинные и похожие на треугольник, а не такие, как у него. Философы знают, как вычислить площадь треугольника, говорят, узнать, сколько маленьких клеточек теплой ворсистой живой ткани лежит на них. Они знают, как встает солнце, и почему сейчас в пять часов утра оно показалось раньше, чем месяц назад. Но что было месяц назад? Он не помнил. Час тому назад он гнал Гнедка, дыша ему в ржавую, похожую на старую железку холку, еще час тому – слушал, как кашляет Сонечка.

Сегодня, кстати, с самого раннего утра он ел с малявками, некоторые из них были младше его на год. Ему объяснили, что Сонечка может стать ему женой, а они не могут.

– Это как? – спросил он.

– Мы тебя обманули, – сказал тот Павел, живот которого наклонялся над форменным ремнем.

– Зачем? – простодушно спросил он, доедая в своей комнате печенье.

– Так… – промолвил тот, задумавшись. – Ты был слишком к ней привязан.

– А вы хотели, чтобы я любил малявок? Но они ж лежат обернутые, как куклы, говорят ерунду, махают руками, у них большие головы, как у цветков пиона, – прибавил Паулетта.

– Я смотрю, ты многому выучился, выезжая на Гнедке рано поутру, – ухмыльнулся Павел.

– Наши книжки многому не научат, да и пикчи, как только я на них нажимаю, ничего не дают. Сделайте компьютеры с запахом и такие, чтобы я мог чувствовать мех цветка, – пожаловался Паулетта.

– Сделаем, – сказал Павел, – когда ты вырастешь.

– Почему только тогда? – прибавил Паулетта. – Ты должен обещать, ведь тебя зовут как меня. Моя мать сказала, что у нас один святой покровитель. Это как? Наш покровитель Алексеев, нет?

Павел нахмурился и обвел взглядом детскую.

– Ты больше не боишься, когда у тебя берут игрушки?

– Нет, их берет Сонечка. Я люблю ее. Ведь мы поженимся, так?

Павел еще раз вздохнул, отчего его живот еще больше вырос над ремнем, а крайняя золотая пуговица напряглась и попыталась вылететь с его форменного мундира.