– Почему? – подивилась Рада, приподнялась с топчана и наклонилась над ним, приподняв его маленькую упрямую головку.

– Когда я бываю девочкой, меня больше любят, – доверчиво произнес Дмитрий. – Я красивая, как Сонечка, правда?

Теперь он шел, постоянно оглядываясь на Сонечку и мать, не замечая ни острых ушей подруги, ни раздобревшего подбородка матери, похожего на птичий зоб, ни на самих птиц, игравших в луже у плетня, ни на стоящих впереди крестьян, открывавших закон с лошадьми. Их было несколько, очевидно, целая семья, и там были отец, мать и сын, что удивило Сонечку. Она дернула за рукав мать и тихо спросила:

– У этого мальчика нет братиков и сестер?

– Нет, – пробормотала женщина и задумалась. С тех пор, как она пять раз родила детей, ее не оставляло чувство чего-то упущенного. Было ли это желание вновь соединиться с Яром? Она больше ни разу не составляла ему пару. Или это было ее тогдашнее стремление стать женой того красавца, о котором рассказывала ей соседка? И кто тогда был ее первым ребенком – Паулетта или Соня? Она помнила, что она покормила грудью маленькую девочку, и ее подруга по соседней палате сказала, что ее ребенком была девочка, а потом она умерла после налета на пограничный городок, куда поехала служить и вроде бы никогда так и не видела ту ее дочь. Почему бы обеим этим маленьким созданиям не быть ее дочерьми? Они обе ей нравятся больше тех четырех поколений, что последовали потом; говорят еще, что в этих четырех сменах детей были смерти, поэтому неясно, а не ее ли ребенок тогда умер. Единственная надежда была на двух непохожих друг на друга сестер, одна из которых, Паулетта, была даже красивее, хотя ее и называли этим мальчишечьим именем. Когда она шли впереди по тропинке, и ветер играл в ее волосах, идеально блестящих, непохожих на обрывистые соломенные космы Сонечки, ей можно было залюбоваться. Как доверчиво она держит руку той, которая почти отняла ее у матери, Рады! Как прекрасно расправляет воротник своей розовой – она сама настояла на этом, сама, рубашечки! – как нежно облегают ее ножки кожаные гетры. Ах, она будет такой же, как она сама! Смелой, храброй, способной переплыть пролив с ранением в плече. Она первая будет подходить к мальчишкам и красть у них поцелуи, не правда ли? А еще она похожа на актрису Кэтрин Хэпберн, которую она видела в детстве в фильме «Сильвия Скарлет» – как она сидела на лошади и наклонялась острым подбородком к холке коня, как расправляла чепрак, гладила лошадь по шее, сжимала ее бедрами и неслась вдаль. Не мальчик, не девочка, не женщина, не ангел – угловатая и изящная взвесь праха над полями. Нет, не быть Паулетте мальчиком!

Крестьяне улыбались, приветливо махая руками. Мальчик прижал ладонь козырьком к глазам и всматривался в подходящих к нему людей. Его лицо было хмуро и сосредоточено. Он знал, что перед ним высший класс населения после философов, но ведь и в философы не берут сразу, и может, эти дети и являются чадами кого-либо из этих умников, вон какая розовая рубашка у переднего. А какая у него красивая мать, хоть и старовата для такого маленького ребенка. Впрочем, они все блудницы, так говорит ему мать перед сном; когда какую-либо после нескольких лет выслуги или из-за «ошибки» переводят к ним, они не могут толком подоить корову, все механической штукой пользуются, им робот литры молока считает, а уж как они любят мужчин – вон, одна из них, тоже чистенькая, уже которого вдовца на селе сменила, а говорила, что хочет спокойно жить на воле, иметь свое хозяйство и не целовать чужих детей. Мерзкая, нет? Вот и он лично их не любит, пускай эта мелочь в розовом упадет, кстати, она же девчонка, но почему она такая угловатая? А та, что идет следом, вообще ушастая – там все дети порченые, ибо их родителей случают, как коров. От этой мысли мальчик почти расхохотался, но подумал, что он еще сможет вдосталь надсмеяться над этими странными существами.

– Добро пожаловать! – провозгласил отец, отпирая загон. – Несмотря на то, что сейчас люди летают на разных интересных приспособлениях, наши коники никогда не будут лишними!

Мать коротко поклонилась, пряча усмешку. Мать с неприязнью отметила ее еще более мужиковатый вид, чем у любой из стражей. Она была коротко стрижена, как и ее муж, и отличалась от того разве что отсутствием щетины на подбородке и какой-то большей помятостью и несуразностью. «И это знаменитые сельские красавицы! Никогда бы не хотела так выглядеть, да и от свежего молока меня тошнит, приходится ждать, когда после земледельцев приходят торговцы – вот те живут не в пример лучше, а эти… грязные».

Отец потрепал по плечу Дмитрия, наклонился и спросил:

– А кто это тут у нас такой важный?

– Я не важный, у меня нет своих игрушек. Хотя нет, я – важная. Мама зовет меня принцессой, – скромно заявил Дмитрий.

– А, ну хорошо, а это твоя сестренка? – попытался пошутить отец, зная, что всех погодков из стражей принято звать братьями и сестрами, хотя это было, мягко говоря, не так.

– Именно, это Сонечка… Софья, – представил девочку Дмитрий.

Софья величаво сделало книксен, насколько ей позволял длинный свитшот и такие же, как у Дмитрия, кожаные спортивные гетры. Ей больше нравилась краткая форма обращения, которую она как-то раз услышала от Василия, после чего тот закрыл рот и несколько раз повторил «Софья… Софья, тебя зовут Софья, поняла?» «Нет, – сказала лопоухая дочь, – не поняла. Меня зовут еще и Сонечка». «Да, но нам запрещено с вами фамильярничать», – сказал Василий. «А что такое фамильярничать?» – спросила Софья. «Это значит сближаться», – сказал тот. «А я вчера сближалась с Паулеттой после того, как она выиграла у меня мармеладки, воот так, что между нами ничего больше не было, губами к губам, это так вкусно, брать куски мармеладок из чужих губ, нет?» После этого Софье было строго запрещено «сближаться» с кем-либо еще, пока, как ей не объяснила Эмма, ей не будет хотя бы двадцать лет, да и то не с Дмитрием, а с кем-нибудь старше или младше. «А с Василием можно?» «Нет, к тому времени он потеряет возможность иметь детей», – сказала Эмма и чуть сама не ударила Сонечку, пока не настал черед вмешаться Раде с Павлом. После этого случая Сонечка смогла сохранить свое любимое имя.

– Так, понятно… Софья, – произнес с издевкой отец, впрочем, велев себе прекратить, иначе могут быть последствия. – Угодно ли вам совершить прогулку на лошадях? – Он вспомнил, как его учили кланяться, и почти негнущейся шеей изобразил нечто вроде японского глубокого кивка при встрече.

– Угодно, – за всех ответила Рада и подошла к двери загона, из которого на детей пахнуло странным запахом кисловато-сладкой теплоты. – Эй, не пугайтесь, выбирайте себе нового друга!

– Но мой друг не обитает в таком странном детском саду, – произнесла Сонечка и отпрянула, увидев в глубине сена навоз. – А еще он не гадит.

Мать резко обернулась на Сонечку и сдавила рукой ее маленькую ручку.

– Так надо. Видишь Паулетту? Она не боится.

– Но я тоже не боюсь, мама – сказала Сонечка и шагнула к Паулетте, который восторженно смотрел вглубину сарая на фрыкающих там больших зверей.

– Они похожи на Левиафана, я читал о нем в книжке. Красивое название, правда? Я могу подойти к ним? – поинтересовался он у крестьянина, озадаченно смотревшего на путающегося в глаголах мальчика-девочку.

– Да, конечно, к кому тебя подвести?

– Мне нравится рыжая, – всмотревшись в темноту, провозгласил Дмитрий и шагнул за порог, отняв руку у Рады и подойдя к ограде стойла.

– Это называется гнедая. Это жеребец, его зовут Гнедко. Вряд ли тебе разрешат на него сесть, – произнес земледелец и обернулся на мать Паулетты. – Вы позволите?

Она пожала плечами и произнесла:

– Поинтересуйтесь у Рады, она тут старшая.

– Да, но вы… – произнес крестьянин и осекся, поняв, что хотел сказать «похожи», и озадаченно погладил свой щетинистый подбородок. Его сын тем временем все более настороженно смотрел на Паулетту. – В общем, госпожа Рада, дозволите ли вы, чтобы вот этот ребенок сел на жеребца или поедете на нем сами?