Мать опешила и молча уставилась на то, как ее самая деятельная дочь Лахесис (а это была именно она, и пожалуй, только она и могла терпеть свое имя, если не считать, конечно, Жреца), рылась в отделениях своего огромного дипломата, попутно выронив несколько бумажек.

Наконец она нашла то, что хотела раздобыть – большую увесистую книгу, выполненную Хромым в своей печатне с молчаливого разрешения Златокудрого его брата и заверенную личной росписью Ткачихи – устав Любовника касательно всех непредвиденных случаев, совершавшихся на территории Низа и местами Подпола. У одного из пергаменных листов был загнут угол – видно, что Лахесис несколько столетий копала под мать, намереваясь отправить ее на пенсию в Подпол.

«Пряжа, нецелесообразно использованная для личных нужд, обязана ко взысканию с того, кто ее использует. Штраф за Пряжу… так… нет, почему тут так тщательно описана именно красная, никому не интересен красный цвет, уже давно никто не пользуется раковинами для окрашивания, сказать Афине…»

– Аф-фине! – чихнула Клото. – А зачем ей? Она вообще за модой не следит. И да, скажите ей, что после того, как на Низу устарели идеи коммунизма, никто в принципе не пользуется коврами, а все те дамочки, которым она покровительствует, стали ста-ру-ха-ми.

– Цыц, Кло, пользуются, или для тебя персы не люди? – огрызнулась Лахесис, а Атропос только всплеснула руками и прошептала: «Британский Радж…»

– Конечно, не люди, ведь я не могу спокойно пройти по улицам Тегерана. Новое поколение должно топить за шаха, – пояснила свою позицию Клото, подмигивая матери.

Мать вспомнила, как в свое время шахская душа, бывшая одно время на земле виночерпием, пониженным в должности Любовником за разбавленную амброзию, вытянула по ее указке счастливый билет в царский дворец и должность правителя самого Ирана, правда, ненадолго, но шах ей был после этого вечно благодарен, и потом, когда он вновь очутился у ее престола, она пыталась помочь ему, предварительно подглядев у Лахесис пару судеб и подтолкнув с помощью братьев-ветров ему новый жребий. К сожалению, должность арабского диктатора закончилась еще хуже: пытки, казни и никакой империи. После этого у матери и Кло были долгие споры о том, что делать с Америкой и просить ли Ткачиху обрушить ковер в их королевском дворце белого цвета на очередного выборного царя, или выдать пару мотков красной пряжи Воину на развитие социализма для нейтрализации опасного влияния тамошних легкобомбенных воздушных кораблей.

– О, я нашла, – продолжала упрямая Лахесис. – «Пряжа серебряного цвета – пятьдесят жребиев». Пятьдесят жребиев на выбор самого Зевса, матушка. Какова бы ни была стоящая перед тобой душа, но Зевс имеет право выдать ей пятьдесят новых шансов взамен украденной тобой пряжи. К сожалению, – она попыталась развести руками, и тут из них выпал портфель с еще большим числом бумажек, – у меня столько нормальных (она подчеркнула это слово) нет, поэтому нам придется идти к Зевсу.

– Но я не могу, дочь моя, – решила разжалобить Ла матушка. – Ты видишь, что стало с моим подолом? А что касаемо моей прически и туфель, так я вообще молчу, мне в кузню надобно…

– Кузня ослушникам Высшей воли, – припечатав мать, сказала Ла, и круто повернулась на каблуках, – не полагается. Не бойся, матушка – неожиданно повеселев, прибавила она, – у Зевса пир уже закончился, и он как раз в таком состоянии, чтобы тебя видеть.

К сожалению, именно так и приключилось. Когда три дочери и одна мать поравнялись с золотыми хоромами, их никто не встретил, и даже светящейся таблички над ними не оказалось для того, чтобы воспрепятствовать или, наоборот, нагло поощрить задуманное ими вторжение. Около дверей, инкрустированных небесным янтарем, который поставляли в качестве ежегодной дани все речные боги и богини Эллады, на складном стуле почивал страж-тритон, которого для ежегодного пира одолжил Любовнику его брат Моряк. Нижняя половина туловища телохранителя склизко блестела на солнце, являя неприглядный в своей наготе вид. Атропос сморщилась и поднесла к носу все тот же легкий солнечный зонт с выполненным на хлопчатобумажной ткани портретом некоего смертного, очевидно, ею всей душой любимого, но за которого, согласно законам службы, ей строго воспрещалось выходить замуж. Должно быть, этот юный рыцарь ее сердца сейчас томился в Подполе у самого младшего брата Любовника, называемого Мертвяком, и ему скоро полагался выход на поверхность Низа и новая жизнь. «Во всяком случае, Бог не оставит меня надеждой», – любила говорить самая чопорная из сестер. «Какой Бог?» – обычно спрашивали окружающих, ведь богов в мире много, и не Атропос уповать на какого-то нового, ведь ей дана такая власть, что… «Знаю, – примирительно разводила руками она. – Но я все равно молюсь каждое утро по специальным четкам». Тут люди обычно прыскали со смеха, а обиженная Атропос затворялась у себя в комнате и несколько десятков лет не выходила к обеду.

Проходя мимо стражника, Ананке окончательно потеряла свою сандалию, плюнула, выругалась и сняла другую с правой ноги. Шлепая грязными подошвами по мраморному полу, она вместе с дочерьми ввалилась в триклиний. На одиноком ложе посреди прочих, заботливо расставленных вдоль стен и уже покинутых гостями, лежал Зевс. Вокруг него сновали хариты с тряпками, совками и новомодным изобретением – прахопожирателем, должно быть, выдуманным самим Мертвяков в часы скуки, настолько усердно эта вещь, похожая на Кербера своими повадками, набрасывалась на грязь и с урчанием в ненасытном желудке поедала ее. Рядом с отцом сидела его дочь Младшенькая со списком приобретений и подсчитывала, сколько амброзии на этот раз следует заготовить для очередного пиршества. Ее отец спит, что неудивительно после такого количества выпитого, а ее муж второй раз собирается умирать. «Ох уж эти полубоги, – подумала она, представив огромную мускулистую тушу Геракла, лежавшую поперек кровати с бутылкой земного пойла в руке. – И зачем я только послушалась папочку?»

Но тут ее внимание отвлекло появление трех сестричек и матери, ввалившихся безо всякого на то уважения прямо к Высшему, или же Любовнику, как они без соображения с собственным стыдом, его называли.

– Вам что-нибудь требуется? Геры нет, – произнесла она, поправляя фибулу на плече, которое чересчур сильно оголилось из-за танцев во время пиршества и возлежания в полупьяном виде в одной и той же позе.

– Не обессудь, дорогая, – промолвила Лахесис, подводя мать к молодой богине. – У нас тут дело есть. Недостача.

– Что-что? Кто-то украл жребии?

– Да кому они нужны, – хохотнула Клото.

– Тсс, тут старшие говорят, юная леди, – злобно поджала губы Атропос и неожиданно быстро вынула из-за складок кринолина свои знаменитые ножницы, легким взмахом отсекая от челки сестры особо яркую фиолетовую прядь.

Атропос спокойно продолжала:

– Моя мать, эта суетная женщина, одно время поправшая доверие твоей высокородной матери и сестры Верховного, с помощью Афродиты и Эрота заставив его заинтересоваться ее худым телом…

– Пожалуйста, без подробностей, – взмолилась несчастная богиня, перебирая грязными ногами по чисто надраенному харитами полу. Хариты визжали и, крутя в воздухе ногами, выжимали все новые и новые капли воды, которые, если верить слухам, поступали прямо на Низ в виде кислотного дождя, предварительно перед этим промыв корпусы железных летающих штуковин и еще больше загрязнившись.

– …Позднее, как ты знаешь, вот эта несчастная богиня родила нас, еще более несчастных, вынужденных сносить нищету, раннюю старость, заниматься неблагородными занятиями и интересоваться жизнью жалких тварей с Низа, не в обиду будь сказано твоему благородному супругу, Гебо, – продолжала как по-написанному Лахесис. – Так вот, обеднев и окончательно износив свое одеяние, в противовес всем общепринятым обычаям…

– Короче, – произнесла Младшенькая, позевывая.

– Да, износив одеяние до еще более короткого состояния, чем было раньше, она вздумала потратить драгоценную пряжу… И как ты думаешь, каким путем? Умыкнув! – погрозила Лахесис в потолок, на котором красовалось мозаичное изображение Времени, отца короля-Любовника, пожирающего одного из своих, надо полагать, непослушных, как и три сестры, детей, и продолжила, переходя на крик. – С прялки! Самый красивый сорт пряжи! Чтобы! Залатать! Прорехи на своем платье!