Ей постоянно кто-то мешал. Она не могла справиться с насекомыми, которые обычно начинали путь с ее левой ноги, начиная нелепое и скучное в своем однообразии шевеление на большом пальце, свободно проходящим через полуразорванную тесемку сандалии. «Надо попросить братца о новой обуви», – вздыхала она, и вздох ее был тяжел и нелеп. Никто не знал о том, приходился ли Хромой черт ей родственником вообще, а если и приходился, то молва указывала на то, что был он ей все же племянником, но так как лица обоих здорово осунулись и налились желтизной отборного пергамента за годы и века, проведенные у него в кузне, у нее – под открытым небом, ни одна живая и даже мертвая душа, хоть ей и ведомо многое, не могла бы сказать, что они чем-то различались или хотя бы один из них был покрасивее другого.

В любом случае, ее ноги не так чтобы сильно застыли на окружающем ее ветродуе, но, по всем разумным соображениям, требовали обновления гардероба. В конце концов, она могла вот так запросто подняться, встать и пойти, предварительно, конечно же, помывшись, желательно с какими-нибудь ароматическими маслами, иначе за все эти века она порядочно вспотела, и ни на один пир, устраиваемый ныне ее бывшим любовником в шикарном золоченом дворце посреди горы, ее никто не пустит. Потом она захотела бы причесать свои длинные, малость поредевшие волосы, которые время нещадно забросала песком, возможно, даже попробовать выпить уксуса для избавления от корки желтого загара (ее печени ничто не грозит, племянничек может сделать и железную, если захочет), потом попробовать добавить пару не помешающих ей сейчас волосков для составления красивой сросшейся дуги из двух, похожих на крылья, полукружий над черными, вдавленными в череп, глазами, как то любят у нее на родине. И почему только у нее на Верху выпадают волосы? Потому, что матушка нарекла ее Нуждой после того, как родила неизвестно от какого молодца, попавшегося ей на скалистом берегу, и ушла жить на Верх, где над ее маленькой дочерью смеялись светлолицые и ясноглазые дети, среди которых особенно выделялось законное потомство ее бывшего любовника?

«Эх, – подумала она. – А ведь он у меня король. Он не то чтобы не побрезговал мною, он выделил меня из всех, да и должность хорошую дал в придачу. Даже его жена такой власти над Низом не имеет, как я! Для того, чтобы гонять его очередных пассий по всей территории Низа и отправлять их после смерти в закрома Подпола, она должна обратиться ко всем своим маленьким светленьким отродьям, или к племянникам, или…» Тут она вспомнила, что тоже хотела спросить у племянника, или кто он там такой, насчет своих сандалий. Но тут ее мысль наткнулась на вполне понятное препятствие – ах да, она же, она же всего лишь туфли починить сама не в состоянии, а судьбу букашки с Низу – очень даже. Тут ее рука сжалась и как хлопнет по колену!

Раздался треск. От колена, на котором, подобно парусине, был натянут длинный хитон, недавно, всего каких-нибудь два столетия ею глаженный, плавно расползалась дыра, превращая красивое умеренное платье консервативной матроны с Верха в аналог новомодной так называемой короткой юбки, в каких при ее молодости (она гнала от себя это слово, ибо и посейчас не угасла еще творящая мощь естества на Верху) стеснялись показываться даже тощие флейтистки с Лесбоса. Пришлось ей выругаться, злобно прислушиваясь к тому, как коварная нимфа передает, как по телеграфу, ее сообщение про чью-то мать вплоть до красочных росписей большого королевского дворца. Там, наверное, сейчас проходит очередной пир, а она вынуждена сидеть тут и считать пробегающие облака, в которые играет кто-то из Ветряных братьев. «О, еще один в лунку? Неужели Южный побеждает? Ну да, он такой красивый, этот Южный, он даже лодку надувную до Швеции с беженцами добросить может, не то что это легкое теплое облачко».

И тут вдруг вспомнилось ей, что скоро наступит восьмой день. Она с грустью и тревогой оглядела свое неказистое одеяние и подумала о том, что работа ждать не будет, но к несчастью, вся та пряжа, что она произведет за этот важный день, пойдет совсем не на ее. Богиня посмотрела на висящее в воздухе веретено и прикинула, какая пряжа ей больше всего нравится и какой цвет приличнее придать успевшему выгореть одеянию. Прикинув, что красное ей ни к чему, несмотря на то, что мать ее твердым нравом не отличалась, она машинально крутанула четвертое колесо прялки. Бедное колесо стало натужно скрипеть и не сдвинулось с места из-за своей огромной величины.

«Так, что это было? Я теряю хватку, господа и дамы. Неужели на мое место метит та…» – и при мысли о своей нелюбимой, но уже такой властной дочери («вся в отца») она поморщилась. Она попыталась повертеть седьмой вал, поскольку и серебристая пряжа, и сам порядковый номер ей необычайно сильно нравились, и преуспела в своем начинании. Пряжа пошла ровной сверкающей волной, слегка похожей цветом на шар в месте, называемом на Низу дискотекою, где люди, выряженные в королевского вида хитоны прогуливаются между лживо-посеребренных колонн и вкушают искусственную пыльцу, запивая ее низовой амброзией, после чего снимают с себя одежды и предаются разнузданному разврату под лживым солнцем в неправедной темноте, неблагоприятной для настоящего мусического искусства танцев тесноте и, скорее всего, в обиде на них, тех, что на Верху.

«Они жалуются на меня, как будто не они выбирали у моей дочки себе пути! Пускай спрашивают у нее и не говорят таких вещей, что, мол, мой родич восходит на небо как какой-то там фонарь, а моя пряжа олицетворяет собой их разврат! Нет уж, неправильное у них понятие об Эросе, и один из цветов моих нитей, голубой то есть, ими исключается, а ведь это цвет истинной, небесной любви и заботы о каждом», – подумала она, примеряя к себе серебристую пряжу. К сожалению, этот оттенок не подошел ее одеянию, но, если только внебрачная дочь короля от неизвестной матери, искусная вышивальщица, захочет, она сможет сделать на ее старом хитоне милый узор. Но что надо изобразить на нем? «Думаю, надо подольститься к потомству моего милого любовничка, чтобы он не отдавал мою пряжу кому попало, включая Ла… Ла…», – подумала богиня, лопаясь от досады.

Упомянутая «Ла…» шла к ней, заплетя свои длинные и густые седые пряди в высокую прическу. Рядом с ней семенили ее сестры, Кло и Попо. Кло, как всегда, была выкрашена в модные цвета и зачем-то вела за собой маленького единорога, на котором тоже испробовала изыски косметики с Низу, даже копытца его приобрели модной розовый оттенок, а Попо шла в видавшем виды кринолине, бывшим только недавно в ходу у тех самых букашек. Богиня нетерпеливо поднялась, отчего взгляду сестер явились ее старые дряблые ноги в проеме большой дырки, а также украденная у самой себя казенная пряжа.

– Мама? – спросила Ла, подозрительно щуря глаза и устремляя их мимо подола в направлении пряжи. – Это что такое?

Кло, сверкая румянами странного наименования «консилер», улыбнулась и подошла с какой-то затаенной усмешкой. Ни слова ни говоря, она подобралась к подолу матери и потянула вниз. Ткань еще больше разошлась.

– Клото! – одновременно воскликнули богиня и ее третья дочь Попо, которая левой рукой прикрыла кринолин от непрошеных домогательств ветра и сестрицы, а право попыталась включить зонтик для сокрытия румянца стыда, полосовавшего ее щеки подобно садисту.

– А чего ты держишь в руках, ма? – не унималась Клото.

– Это пряжа, – назидательно произнесла Ла и принялась рыться в чемодане. – Матушка, мне кажется, вы совершаете странный и недвусмысленно вредный поступок, о котором мне следует донести согласно Кодексу.