– Вы, кстати, еще никогда не проходили курсы переподготовки. Вы ведь всего лишь майор, поэтому после достижения такого возраста вам пора перейти на пенсию и выучиться на педагога. Нам так всем не хватает рабочих рук в яслях!

Василий попробовал вмешаться, держа на плече жующую мармелад некрасивую Сонечку:

– Пожалуйста, не ведите себя так больше. Проступок этого мальчика, скорее всего, не подлежит дисциплинарному высказыванию. Он позволил себе неуважительно отнестись к державе или старшему по званию?

– Нет, он… он спросил меня, будет ли у него когда-либо живот.

Пацан уставился своими большими хнычущими глазами на Раду. Черный их цвет как будто покраснел от воплей и был готов вывалиться ему на щеки.

– А вы что ответили? – поинтересовался Василий.

– Что у него никогда не будет живота. Тогда он возмутился на само существование Бога, – пожала плечами Рада, забыв упомянуть о том, что мальчик упрекнул ее в неспособности иметь детей.

– Ах ты мой миленький, – заворковала, обращаясь к нему, Эмма. – Какая Рада нехорошая, правды? Мы ей не рады, мальчик мой. У нее у самой не будет живота.

Рада вспыхнула и обратилась к Эмме:

– Вы в состоянии понять, что вы сами-то несете? Я старшая по званию.

Эмма попыталась надменно улыбнуться, растягивая тонкие губы наподобие открытой раны, из которой так и хлестала черная желчь:

– Но я всего лишь разговаривала с ребенком…

Василий, который был ее мужем в прошлом году, положил руку ей на плечо, чтобы она расслабилась, но Эмма просто не могла прекратить. Она знала, что ему всегда нравилась Рада. В тот день, когда комиссия собралась решать, кто кому может подойти для заключения союза, красивая невысокая брюнетка была одним из ее членов, сидя на почетном месте как единственный зоолог по специальности в дипломе среди всего состава стражей Арбазовки. Ей уже не надо было участвовать в отборе, который, к слову, в последние годы ее участия проводился для нее не самым благоприятным образом, ибо к тому времени, когда у нее закончился фертильный период, она успела побывать женой пяти самых неудачных экземпляров из всего списка – не только вполне прилично выглядящих старых полковников ей не давали, но и туповатых юнцов, ей приходилось выбирать из списка хромых, видящих на один глаз и прочих ветеранов Соседских войн. Конечно, все дело было в том, что на нее давно махнули как на производительную силу, и потому с ней особо не церемонились. Ходили даже слухи, что до прихода к власти Лидера она сделала несколько абортов, что коллегией врачей напрочь отрицалось. Но, к сожалению, молодые и красивые мужчины не могли выбрать эту полутатарку-полуцыганку (происхождение, кое Эмма презирала) из числа всех прочих, и только Василий, как человек с одним из самых низких показателей по стрельбе, однажды попытался договориться с комиссией ради одной ночи с Радой. Тогда брюнетка не оценила его стараний и, скромно улыбнувшись, пошла с одноруким ветераном форсирования Збруча, а на следующий год, выйдя из возраста, вписала имя Василия в список предполагаемых женихов для Эммы. Однако та по необъяснимым причинам злилась на более, как ей казалось, удачливую конкурентку. Сейчас говорили, что Рада странным образом осталась одна, и несмотря на то, что она могла выбрать себе любого из пятидесятилетних генералов, она отказала решительно всем и поселилась в маленьком домике на окраине района стражей поближе к торговцам, и – если верить сплетням – встречалась в нем со вдовым купцом, торгующим писчебумажными принадлежностями для района поэтов.

Эмма зло усмехнулась и еще раз посмотрела на Раду:

– А ведь ребенок любил вас…

– Да, но ему никогда не стать девочкой. Я готова взять диплом педагога на переобучении, чтобы он наконец-то это осознал.

– Может быть, это тебе стоит осознать, что женщина – это не обязательно фертильность? – подходя к ней, сказал толстый Павел.

Сонечка уронила мармеладинку к ногам Дмитрия. Это был странного вида разноцветный червяк, уползающий внутрь яблока и похотливо усмехающийся треугольным зубастым ртом. Дмитрий посмотрел на него и перестал плакать.

Так он и рос, а сверху на него смотрели боги. Попо обзавелась подзорной трубой, заплатив Хромому за доставку особо ценной пряжей, и долгими вечерами сидела с матерью, пытаясь высмотреть на Низу следы какого-то, хотя бы отдаленного воспоминания в ее возлюбленной душе об увиденном в прошлой жизни, но тщетно. «Ты был очаровательным молодым аристократом, помнишь? Лунный день, ты читаешь Гомера, возле тебя стоит свеча, которая капает на подсвечник свои тяжелые восковые слезы. Ты закрываешь глаза, наблюдая из-под длинных ресниц за шарахнувшейся в сторону тенью. Это была никто иная, как я, ты призвал меня, хотя наш день длится не так быстро, как ваш. Мы можем иногда, когда Никта позволяет нам, смотреть сквозь ее прозрачные одеяния на одну из крапинок и видеть ваш Низ, но есть и другие. А знаешь, как сложно увидеть в этой крапинке из миллионов других на фиолетовом платье светящуюся точку твоей жизни? И как бы я хотела к ней припасть, положить ее в закладки на своем сердце, но мать-Ночь не дает. Тогда мне удалось разглядеть тебя, потому что ты позвал меня, назвав по имени. И чем тебе, не знавшему язык богов, не понравилось имя Лахесис? Все говорят, что у средней сестры самое красивое имя. Нет, тебя захватил тот факт, что «Атропос» похоже на «антропос», человек, и ты, кажется, тогда был влюблен в некую англичанку, которую звали леди Мойра – помнишь? Ты как-то пил вино из ее туфельки на ее свадьбе с твоим другом. Какой она тогда была? Такой же, как я тогда, когда слетела к тебе на землю. Мне пришлось принять облик смертной первый раз за свою жизнь. Помню, как Клото, смеясь в кулак, натягивала на меня корсет и, упираясь в престол нашей матери Ананке, тянула его завязки, пытаясь сотворить мне из благородной широкой греческой талии узкую французоватую», – тихо шептала Попо, сидя на коленях и матери, и поигрывая ножницами с серебряным гвоздем посередине, недавно произведенными в мастерской Хромого.

– Ты его по-прежнему помнишь? – спрашивала переодетая в новый красный хитон Ананке.

– Oui, maman, как же иначе? Он был так прекрасен, когда вспомнил меня. Обычно при чтении Гомера все хотят видеть розовоперстую Эос…

– …Но Эос никогда не приходит, – уточняла мать.

– Именно, она до сих пор помнит своего египетского любовника, который так чудесно поет по утрам.

– А я помню твоего отца, – вздыхала Ананке.

– А кого вспоминает Клото, когда остается одна?

Он сидел, выкидывая руку прямо, показывая тем самым «бумагу» в ответ на «камень» Сонечки и выигрывал у нее одного червячка за другим.

– Как ты думаешь, она придет? Ну, когда меня настанет время сажать на коня, – спросил Дмитрий, откусывая мармеладине голову.

– Нет, зачем ей? Я знаю все расписание, – покачала головой Сонечка.

– Откуда оно у тебя?

– Так, кой-где нашла, – уклончиво ответила девочка. – Да ты выигрывай.

– Это нечестно, мармеладины твои, – вздохнул Дмитрий.

– А ты девочка, это честно. Мне сказали, что ты самая необычная девочка из всех прочих. А я смотрю на тебя и не понимаю.

– Ты видела меня когда-нибудь голым? – спросил Дмитрий и выкинул «ножницы» на Сонечкин «камень». От неожиданности его проигрыша она растерялась и подавилась червяком.

Они сидели посреди большой общей комнаты для игр одни. Как странно оказалось, но из всех прочих детей только они и были погодками. Существовали еще дети помладше, но они лежали в общем ясельном зале и изредка орали. А им обоим уже надо было первыми из всех садиться на коней и через некоторое время идти в один из походов. На границе Полиса назревал очередной конфликт иностранных государств, и Дмитрий с Сонечкой часто размышляли, какой именно танк или кабина вертолета им достанется.

– Зачем мне видеть тебя голым? – спросила она и повертела в руках пирамидку.

– Правильно, незачем, но если я девочка, я ведь не должен сильно отличаться от тебя.