«Когда Он уготовлял небеса, — говорит библейская Премудрость о своём сотворчестве с Отцом, — я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны, когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основания земли: тогда я была при нём художницею и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во всё время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сыновьями человеческими»[90].

Здесь важно всё: и подчёркивание мотивов меры, закона и равновесия («давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его»), более того, некоей геометрической организации мироздания («круговая черта по лицу бездны»), что заставляет вспомнить платоновский образ «бога, занимающегося геометрией»; и описание Премудрости как «художницы», по законам божественного рукомесла строящей мир, что снова сближает её с Афиной; и присущее этой космогонической художнице целомудренное «веселье»; и, наконец, особое отношение Премудрости именно к роду людей, к «сынам человеческим».

Из Книги премудрости Соломоновой мы узнаем, что Премудрость с самых времён грехопадения прародителей жалеет людей, спасает их и заступается за них, как Паллада за афинян в упоминавшийся выше элегии Солона. Но об отношении Премудрости к людям, а стало быть, о её этических и социальных аспектах нам придётся говорить ниже; перед этим необходимо ещё одно небольшое замечание о её космогонической природе.

Дело в том, что Премудрость в древнееврейской сакральной лексике часто сближается ещё с одним термином — «начало» (то самое «начало», в котором, согласно начальному стиху Книги Бытия, Бог сотворил небо и землю) в смысле некоего лона изначальности, бытийственного основания, принципа и первоначала. Слово «начало» этимологически восходит к слову «голова» и потому означает как бы «главное».

Так, арамейский Иерусалимский Таргум, восходящий к эпохе около начала нашей эры, заменяет начальные слова Книги Бытия «В начале Бог сотворил небо и землю» поясняющим вариантом: «В Премудрости сотворил Бог небо и землю». Значит, Премудрость как синоним начала есть материнское лоно изначальности, первопринцип бытия.

Но София являет собой не только пассивно зачинающее лоно и «зеркало славы Божией» (такова её роль по отношению к Богу). По отношению к миру это строительница, созидающая мир, как плотник или зодчий складывает дом, и действующая в мире, как благоразумная хозяйка в доме. Дом — один из главных символов библейской Премудрости. «Премудрость построила себе дом» — такими словами начинается знаменитая IX глава Книга Притчей Соломоновых[91]. Дом — это образ обжитого и упорядоченного мира, ограждённого стенами от безбрежных пространств хаоса. Таков же и мифологический смысл города. Но порядок дома и города есть духовный и душевный лад, выражающий себя в упорядоченности вещей: человеческий лад есть мир, и потому в софиологической Книге Притчей мы читаем похвалу миру: «Лучше кусок сухого хлеба и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором»[92]. За домашним порядком стоит мудрость в своём качестве непомрачённой, здоровой целости разума и воли, каковую русский язык по примеру греческого именует целомудрием.

В Книге Притчей Соломоновых читаем: «Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его, заколола жертву, растворила вино своё и приготовила у себя трапезу; послала слуг своих провозгласить с возвышенностей городских: “Кто неразумен, обратись сюда!”, и скудоумному она сказала: “Идите, ешьте хлеб мой, и пейте вино, мною растворенное; оставьте неразумие и живите, и ходите путём разума”»[93].

В комплексе идей Ветхого Завета Премудрость определённым образом связана и с мыслью о священной державе, о богохранимом царстве. Недаром главные софиологические книги — Книга Премудрости Соломоновой и Книга Притчей Соломоновых — связаны с почитаемым именем мудрейшего из царей. Священная держава с её единомысленными подданными и правильными устоями человеческого общежития есть ещё один образ упорядоченного человеческого космоса, заградительной стены против хаоса. Такова библейская Премудрость — самораскрытие сокровенного трансцендентного Бога в строе природы, в строе человеческого коллектива и в строе индивидуальной человеческой «духовности». Последний аспект связан с идеей внутренней чуткости, прозорливости и чистоты: «Она есть дух разумный, святый, единородный, многочастный, тонкий, удоподвижный, светлый, чистый, ясный, невредительный, влаголюбивый, скорый, неудержимый, благодетельный, человеколюбивый, твёрдый, неколебимый, спокойный, беспечальный, всевидящий и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи»[94].

Очевидно, у «Бога живого» и его Премудрость должна быть живой — не только субстанцией, но и ликом. Но каков же лик Премудрости? Наиболее простым, основанным на текстах Нового Завета и самоочевидным был ответ: это лик Иисуса Христа, вочеловечившегося творческого Логоса. Сами понятия Премудрости и Логоса, то есть разумно оформленного и оформляющего Смысла, были внутренне близки. Премудрость самого Отца, функция Премудрости как самораскрытия Отца — всё это опять-таки подходило к Сыну. Далее космогоническая, мироустрояющая роль Софии также прослеживалась в Логосе.

Образ Софии (мудрости) открыт в двух направлениях — вверх, в направлении Бога-Слова, и вниз, в направлении просветлённой «твари», что существенным образом связано с глубинной природой самого понятия Премудрости. В мире Мудрости часть равна целому, чью совокупность она вбирает в себя, низшее подобно высшему, чей образ оно приемлет.

Эта «открытость» образа Софии в различных направлениях побуждает нас проследить эти направления. Прежде всего, следует отметить связь Софии не только со второй, но и с третьей ипостасью Троицы — со Святым Духом. Здесь важны два аспекта. Во-первых, слово «дух» в семитических языках женского рода: недаром он является в образе голубки, искони символизирующей на Ближнем Востоке материнское начало. Патристическая теология ещё сохраняла воспоминание о том, что для иудея «Дух Святый» и «Премудрость» были очень близкими понятиями.

Во-вторых, аспект веселья, праздничности, констатированный нами выше в облике ветхозаветной Премудрости, очень существен для третьей ипостаси: Премудрость, которая «была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во всё время, веселясь на земном кругу Его», имеет самое близкое касательство к тому «хороводу» веселья, о котором пишет Параклит.

Рассмотрим параллель София — Дева Мария. Добродетели Девы Марии — это совершенная чистота и то пассивное женственное послушание, которое выражается в словах: «Се раба Господня, да будет мне по слову твоему», — суть специфически «софийные» добродетели, соответствующие ветхозаветному образу «чистого зеркала».

Особый расцвет софиологическое осмысления образа Девы Марии получает с VI—VII веков в культе и богослужебной поэзии. Богородица вступает в наследственные права над эпитетами языческой Софии-Афины: даже воинские, бранные функции находят своё соответствие в почитании «Взбранной Воеводы». В Акафисте Богородице, о времени создания и авторстве которого до сих пор не прекращаются споры, это понимание Богоматери нашло своё суммарное выражение. Акафист соединяет образ Девы Марии с софийными мотивами дома, храма, утверждающего столпа, основания, заградительной стены против хаоса. Уже в икосе 10 Богородица именуется «стеною девам», но в икосе 12 нанизываются одно за другим наименования «шатра Бога и Слова» в традиционном переводе «селение», а в ветхозаветной традиции — «Святая Святых» Иерусалимского Храма, «позлащённого» Ковчега Завета, «непоколебимого столпа церкви», «нерушимой стены царства». Весьма важен этот последний эпитет: вместе с другим («честный венец царей благочестивых») он указывает на связь образа Марии с идеей священной державы и победоносной царственности.