Попробуем проанализировать происхождение словосочетания «София Премудрость Божия», представляющего собой имя собственное. Данное словосочетание произошло от греческого имени нарицательного — aocpia и означает «мудрость». Исследуемое слово имеет отношение к двум сферам: сфере быта и сфере умозрения. Но изначально самого разделения этих сфер не существовало: для архаического мышления всё есть быт, но одновременно всё есть миф, который и заменяет начальным эпохам культуры умозрение.

«Женственность» aocpia (мудрости) имеет в контексте мифомышления особый смысл. Дело в том, что по устойчивой схеме мифа, имеющей широкое распространение в самых различных культурах Евразии, мудрость принадлежит деве (или же мудрость и есть дева). Мужчина может стать вещим лишь через вразумление от девственной богини или полубогини. Так, в Старшей Эдде Сигрдрива, разбуженная Сигурдом дева-валькирия, поёт ему в поучение «заклятья благие и радости руны». В римской легенде царь-миролюбец, царь-праведник Нума Помпилий, властью таинственного ведения учреждающий новые обряды, обязан этим ведением нимфе Эгерии.

Не случайно в греческом мифе образом девственной вдохновительницы и водительницы мужей является муза, с наибольшей чёткостью эта идея реализована, конечно, в Афине Палладе. Уже у Гесиода Афина осмыслена как перевоплощение изначальной Мудрости; правда, последняя здесь обозначается не словом «мудрость», а его синонимом — «разумность», именно так называет Афину Демокрит[84].

В своём качестве Мудрости Афина являет несколько свойств. Во-первых, она девственна: античная мифология представляет себе Афину Палладу обязательно как деву, причём деву не по случайности, но принципиально и непреложно. Но её девственности присуще и некое материнство; «бегущая ложа, многодаровитая матерь художеств» именует её орфический гимн. Она есть мать в силу своей творческой плодовитости, а также потому, что она хозяйка, а именно — хозяйка городов, «Градодержица»[85].

В мифологическом образе богини мудрости обычно соединены четыре взаимосвязанных свойства: 1) девственность; 2) материнство; 3) любовь к устроенным, «благозаконным» городам людей и 4) готовность заступиться за эти города перед гневающимся верховным богом и тем спасти их, оправдывая своё наименование «Градохранительница».

Стоит подчеркнуть, что каждое из этих четырёх свойств войдёт в византийское представление о Богородице. Так что в целом общность между языческой и христианской «Градохранительницами» греческого народа окажется достаточно прочной.

И ещё одна важная черта: особое отношение Афины к верховному богу, Отцу Зевсу, перед которым она заступается за общины людей. Родившись из головы Зевса как его мысль и его воля, она являет собою как бы его второе «я», «занимая ближайшее к Зевсу место», как замечает Плутарх, Она делит с Зевсом его магическую эгиду, так что оба они суть «эгидодержцы». Она же — ключница тех потаённых покоев Зевса, где хранятся перуны, символизирующие мощь его космического действования. В некотором роде можно говорить о «равнозначности» Афины с Зевсом. А потому в своём качестве воплощённой Мудрости она есть не чья иная, как именно Зевсова Мудрость[86]. Поскольку же Зевс, верховный бог, есть как бы «бог вообще», соответствие монотеистического бога на многобожном Олимпе, то Платон и находит возможным назвать Афину «Божьей Мудростью».

Осмысление мифологемы Афины буквально подводит к словосочетанию «Премудрость Божия». Применительно к более глубинным уровням надо сказать, что и образ Афины, и образ Богородицы выявляют каждый из них в соответствии со своей ступенью в истории общественного сознания один и тот же устойчивый евразийский первообраз, удерживаемый памятью народов на протяжении самых различных эпох и восходящий к истокам человеческой духовной культуры.

Так, афиняне, восприняв новую веру, посвятили Парфенон — храм Афины-Девы — Богородице Афиниотиссе. Древний Дом Девы и для византийской эпохи остался Домом Девы. Исследуемый нами в этой главе символ Софии являет собою как бы «общий знаменатель» для образов Афины и Марии.

Так, Платон называет мироустрояющее начало «Мастером», «Ремесленником» (буквальное значение слова Sritxioupyoq — «демиург»). Всякий добрый мастер владеет сродным ему материалом и сообщает веществу такой вид, какой захочет, пишет Платон. Суть мастерства в мире людей — отражение космического «домостроительства» Афины. И как на заре Античности, так и на закате её понятие aocpia выступает в единстве с мифологемой Афины Паллады.

Прокл так именует Афину: «демиургическое умозрение, уединённая и невещественная мудрость (aocpia)». Выясняется, что к этой воплощённой, олицетворённой «мудрости» можно обращаться как к живому лицу: «Смилуйся над нами и даруй нам сопричастность непорочной мудрости и исполнения духовной силы». В упорядоченном здании греческого языка и греческого мифа идея Софии и образ Афины стоят друг против друга, взаимно отражая, осмысляя и объясняя друг друга[87].

Итак, мудрость — это Афина, дева и матерь, дочь и помощница верховного Отца, блюстительница благозаконных человеческих городов. Афина не просто мудрость, она — «демиургическая мудрость», устрояющая мудрость мастера, которой создаются предметы обихода и устои семьи, дома и города, общины и законы, и, наконец, просторный дом мироздания. И всё же понятие «мудрости» в истории греческой мысли оставалось именно понятием, в самом себе лишённом личностных моментов. Мифологема Афины есть олицетворение мудрости, но мудрость не есть лицо. В особенности философская категория обладает внеличной отвлечённостью, для которой олицетворения не столь уж обязательны.

Напротив, в сфере библейской традиции личный «ипостасный» облик «Премудрости» (hkmh — по древнееврейской сакральной лексике) складывается с глубокой внутренней необходимостью. Здесь имели значение две предпосылки. Во-первых, возраставшая в историческом процессе трансцендентность библейского образа Бога, его удалённость от сотворённого мироздания всё настоятельнее требовали некоей посредствующей сущности, которая была бы одновременно и тождественна Богу в недрах Его самобытия, и отлична от Него.

Этой потребности удовлетворял ряд понятий-мифологем, выступающий в ветхозаветных текстах почти как равнозначные: «дух Божий» или «дух Яхве», «присутствие», «слово» и др. К этому же ряду относился и «Закон» («Тора»), который был для иудаизма некоторым аналогом того демиургического софийного «образца», о котором говорил Платон. Как сказано в Талмуде в контексте комментария на первые слова Книги Бытия, «Бог воззрил на Закон и сотворил мир».

Во-вторых, в обстановке остроличностного строя ветхозаветного мировоззрения самораскрытие Бога в мире явлений должно было быть понято опять-таки как лицо (или «как бы лицо»), как второе и подчинённое «я» Бога. В позднебиблейской дидактической литературе (Книга Премудрости Соломона, Книга Притчей Соломоновых, Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова) мы встречаем образ «Премудрости Божией» (hkmh), описанной как личное существо или олицетворённое. В этом лежит различие между античным интеллектуализмом и ветхозаветным персонализмом[88]. Но и сходство велико. В Книге премудрости Иисуса сына Сирахова[89] Премудрость говорит о себе: «Я вышла из уст Всевышнего». Это отдалённо заставляет вспомнить ту же Афину, излетающую из главы Отца.

Как и эллинская Мудрость, облёкшаяся в образ Афины, библейская Премудрость есть девственное порождение Верховного Отца и близка к Нему: «Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя: посему ничто оскверняющее не войдёт в неё. Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его», образ «чистого зеркала действия Божия». Премудрость в своём отношении к Богу есть специально Его демиургическая, мироустрояющая воля — аспект, безусловно входящий в образ Афины-Софии, но не получивший в греческом мировоззрении полного развития уже потому, что там отсутствовало представление о сотворении космоса во времени.