И теперь следовало его отдать. И вдруг я понял, что у меня есть выбор. Я могу оставить ножичек себе. Но тогда… Я очень ясно увидел эту картину. Я до сих пор помню каждую её деталь. Автобус просто исчезает, а я остаюсь. На скучном сером тротуаре, среди пыльных, исхоженных вдоль и поперёк улиц, без друзей и знакомых. И не остаётся ничего, как просто идти домой, потому что больше идти некуда, да и незачем. Просто на поиски Красной Струны уедут другие. Уедет Инна. Уедет Эрика, с которой я просто не мог расстаться. Сухой Паёк уедет! Вы только подумайте, Сухпай разделается с Красной Струной, а я останусь ни при чём. Потому что, прокатившись на чужих кусочках счастья, заскупился и ничего не отдал взамен.

Я протянул ножичек кондуктору. Он осторожно принял ценный груз, а потом… Потом он швырнул его к кабине, и моё сердце сжалось от боли. Но даже боль в этом автобусе получалась какой-то волшебно сладкой. Тем более я увидел, что мой талисман не пропал. Он провалился в узкую щель прозрачного колпака кассы. Чья-то рука крутанула круглую рукоятку, и по зубчатой ленте мой бывший талисман уехал в неизвестность. И когда рукоятка блеснула в последний раз, водитель весело просигналил.

— Принято! Можем ехать дальше, — заулыбался кондуктор. — Запомни, твоя остановка третья. Не пропусти.

Автобус тряхнуло и меня вынесло почти что к самой Эрике. Я прислушался к своим ощущениям. Выходило так, что мне нисколечко не жалко расставания с талисманом. Да ведь пятью минутами раньше я готов был отдать полжизни, а тут всего-навсего ножичек. Талисман счастья, правда. Но я почему-то знал, что это вовсе не потеря.

Теперь я мог рассмотреть автобус подробнее. Я не зря сказал, что автобус двухъярусный. Потолок салона был высоченным. От него отходили чёрные трубки, на которых крепились сиденья второго яруса. Вот откуда свисали ноги в валенках, которые я видел в самом начале поездки. Чёрные трубы спускались к нижним сиденьям. На спинке сидений были выдавлены углубления-ступеньки. Инна уже сидела наверху и весело махала нам руками. Но лучше всех устроился пятилетний малыш, сидевший прямо над водительской кабиной. Он весело колошматил красным совком по морковно-оранжевому ведру и восторженно всматривался в окно, полусферой развернувшееся вокруг него. Да, переплетение рук, держащихся за поручни, и ног, спускавшихся сверху, давало удивительную иллюзию, что мы угодили в сказочный лес, весёлый и неопасный. Я ещё никогда не видел столько обуви, болтавшейся над головами. «Интересно, — подумал я, — а если кто-то залезет вверх в грязных сапожищах?»

Над Эрикой посвёркивали в свете электрических ламп стильные мужские полуботинки из бордовой кожи. Рядом покачивались потрескавшиеся кроссовки. Следом приплясывали кеды, по виду принадлежавшие заслуженному туристу. За ними красовались бархатные туфельки с каблуками-гвоздиками и свисала пола замшевого бежевого плаща. Надо мной подрагивали открытые сандалии, из которых торчали громадные пальцы абсолютно чёрного цвета. Задрав голову я углядел негра. Массивные перстни на пальцах и тяжёлые золотые цепи намекали, что угодил он сюда явно не из Университета Дружбы Народов. Волосы задорно курчавились на голове. Негр заметил моё любопытство и взглянул навстречу. Глаза оказались карими, глубокими и добрыми.

Надо же, я суматошно заозирался. В автобусе не было ни одного злого, хмурого или опечаленного лица. Значит ли это, что счастье есть у всех? Значит ли это, что мы сами просто не умеем видеть его, отгородившись от мира завесой собственных, никому не ведомых переживаний? А надо-то… А надо просто сесть в подходящий автобус и отдать свой талисман счастья, чтобы получить знание. Знание, что талисман исчез, а счастье так и осталось с тобой.

И тут освободилось место наверху. Распевавшая непонятные то ли чукотские, то ли узбекские песни бабуся пролетела к выходу. Да, именно пролетела. Не распрямляясь, не опускаясь на пол, не тревожась за свой кратковременный полёт. Автобус замер, с шипением распахнулась гармошка двери, и бабуся, заложив чуть ли не петлю Нестерова, выпорхнула наружу.

Место призывно маячило. Я чуть было не скакнул наверх, но рядом стояла Эрика. Я знал, что должен подсадить её. И снова, как с больным локтем, меня охватило двойственное чувство. С одной стороны мне донельзя хотелось, чтобы Эрика осталась рядом. С другой, я радовался, что сейчас Эрика удобно устроится наверху. Я ткнул пальцем в направлении освободившегося сиденья. Эрика мотнула головой.

— Постою вместе с тобой, — просто сказала она. И я стал счастливей вдвойне.

— А ты чем заплатила за проезд? — мне дико хотелось слышать и слышать её голос, предназначенный для меня.

— Блокнотиком, — призналась Эрика. — Был у меня такой блокнотик с Баггсом Банни. Когда я видела его улыбку, всегда улыбалась сама. Не знаю почему, даже в минуты, когда улыбаться вовсе не хотелось.

— Хороший талисман, — сдержано похвалил я. — Не жалко было расставаться?

— Нисколько, — улыбнулась Эрика. — Заведу себе ещё один.

— Ну, — наставительно сказал я. — Не так-то это и просто, отыскать талисман.

— Напротив, — не согласилась Эрика. — Нас окружают тысячи вещей, каждая из которых может стать символом удачи. Знаешь, когда просто вещичка перестаёт быть вещичкой и превращается в талисман?

— Нет, — удивился я.

— Как только мы отдаём ей кусочек души, она сразу начинает греть нас ответным теплом. Ведь талисман — это память о счастье, о победе, об удаче. Память вспыхивает в нас и даёт силу для новых побед. Так что я просто найду себе пуговку или куплю расчёску, а потом объявлю тот день удачным. И память сразу включится. И талисман начнёт работать.

— Да ну! — изумился я. — Значит, можно понаделать себе кучу талисманов и раздаривать их налево-направо?

— Совсем нет, — нахмурилась Эрика. — Ведь в каждом талисмане кусочек твоей жизни, кусочек твоей души. Зачем же разбрасывать такие ценные кусочки. Следует их отдавать лишь тем, кому они действительно необходимы.

Тогда я чувствовал такое воодушевление, что был готов отлить громадный талисман, вмещающий всю мою душу без остатка. Отлить, вложить душу и вручить Эрике на вечное хранение.

Автобус притормозил в очередной раз. Сверху спрыгнула Инна. Я хотел поинтересоваться, с каким талисманом она рассталась, но не успел.

— Давайте-ка выбираться к выходу, — предложила Говоровская, — а то в такой толкотне нетрудно и опоздать.

— Верно заметили, гражданочка, — улыбнулся старичок, севший с нами на одной остановке. — В жизни нет ничего хуже, чем проехать мимо своего счастья. Или вылезти не на той остановке.

— Вот-вот, — поддакнула Говоровская, вцепилась в запястье и поволокла меня к выходу, куда уже протискивалась Эрика.

Колька сидел у самых дверей. Он беспечно пялился в окно и очень удивился, когда я сильно тряхнул его плечо.

— Давай к выходу, — по-командирски распорядился я. — Сейчас наша остановка.

— Не, — радостно заулыбался Сухой Паёк. — Мне ещё семь ехать. Так этот… билетёр сказал.

— Ещё семь? — переспросил я. — Да ну? Эй, Говоровская!

Инна повернулась.

— Тебе сколько сказали ехать?

— Моя — третья, — пожала плечами Инна, — я же уже говорила.

— Элиньяк, — позвал я, не решаясь окликнуть Эрику по имени. — Нам точно сейчас вылезать?

— Кондуктор сказал — третья, две мы уже проехали, значит, прямо сейчас.

— Вот непонятки, — раскрыл рот Сухой Паёк. — Чего же этот старикашка мне аж два раза напомнил. Говорит, а ваша десятой будет, молодой человек. Не забудьте, десятой.

— Не может же подвал быть одновременно на третьей и на десятой остановках, глубокомысленно произнёс я.

— Автобус едет не к подвалу, а до счастья, — объяснила Эрика. — Наше счастье — на третьей. А Вострякова ждут на десятой.

— Значит, что, — грозно произнёс я, — мы тут Красную Струну ищем, рискуя жизнью, а Сухпай спокойненько чапает себе до десятой остановки и там тащится по полной программе? Так что ли?

— Ну, — виновато сгорбился Колька, всё-таки поднявшийся с сиденья. — А чего я сделаю, если мне билетёр так сказал.