— Зд-кра-ствуй, д-кре-вочка, — проскрежетали часы.

— Ой, — не удержалась Эрика. — Самые настоящие говорящие часы.

— Д-кра, — согласились часы. — Гово-кря-щие.

— И вы расскажете мне про Красную Струну! — это прозвучало даже не вопросом.

— Кра-сная Ст-кру-на, — неодобрительно пророкотал обитатель старинной башни. — З-кра-чем т-кра-кой хо-кро-шей д-кре-вочке Кра-сные Ст-кру-ны?

— Совсем-совсем не нужны, — замотала головой Эрика. — Просто в нашем лагере творится всякая жуть. Каждую ночь появляются всё новые чудища, а поутру вырастают новые флагштоки. И нам известно, что после того, как сто двадцать семь знамён поднимутся в небеса, произойдёт что-то ужасное. И есть Красная Струна, которой боятся те, кто знамёна поднимает.

— Н-кро-вые фл-гра-ги, — задумались часы. — Ес-кри Кра-с-кры-е Ст-кру-ны з-кра-в-кру-тся с-кри-рал-кью…

— Стойте, — взмолилась Эрика. — Хочу сказать, что я ничегошеньки не поняла. Вы не можете не скрежетать.

— С-кра-жь м-кро-и шес-кре-рён-кри, — пророкотали часы.

— Смазать?

— Д-кра, — тот глаз, что в двойке, довольно подмигнул.

— Да, пожалуйста, — кивнула Эрика. — Где тут у вас масло?

— Зд-кре-сь мас-кра н-кре-т, — речь часов становилась всё неразборчивей. Ма-кро у се-крых гн-кро-мов.

— У кого? — вытянулось лицо Эрики.

— Гн-кро-мы, — попытались объяснить часы. — Х-кра-нители зем-крых нед-кр.

— А, гномы! — обрадовалась Эрика. — Хорошо, я к ним сбегаю!

— Не т-кро-кро-пись! — заверещали часы. — Пос-кру-шай нас-кр. Над-кро ждат-кр.

— Я не могу ждать! — пояснила Эрика. — У меня времени всего до обеда. А я хочу ещё залезть на серебристую вышку. Ту, что у горизонта.

Часы что-то неразборчиво прохрипели и замолкли. Наступила оглушительная тишина.

— Эй, — тихо позвала Эрика. — Вы ещё живы.

Часы молчали. Зрачки в глазах скакнули кверху и слились с чернотой цифр. Часы казались остановившимися сто лет назад.

Ничего не поделать, хочешь узнать о Красных Струнах, ищи гномов. А найдёшь, думай, как раздобыть масло. И времени мало.

Раздумывая об этом, Эрика уже вприпрыжку спускалась. Она представляла, как пронесётся по улочке, найдёт первую же дверь и забарабанит, чтобы разбудить даже ждущих живую воду. И кто бы ни вышел, он обязательно расскажет Эрике, как найти гномов.

Только Эрика вознамерилась выскочить наружу, как резко затормозила и едва удержалась на каменной плите. Улица исчезла. Плита обрывалась в пропасть. В далёком низу всё также переплетались улочки, застроенные домишками с небесно-голубой черепицей. Только теперь город не радовал Эрику. Мир отгородился от девочки ужасающей высотой. А серебристая мачта странным образом перебралась к северу.

— Доброго дня, Эрика! — прощебетала чёрногалстучная синица, опускаясь на плечо.

— Ты считаешь, что он добрый? — расстроено пробормотала девочка, уже не удивляясь ни тому, что синица разговаривает, ни тому, что Эрика ей знакома.

— Я не сказала «добрый», — зачирикала синица. — Я сказала «доброго дня». И если бы ты не была Эрикой Элиньяк, я бы тут же упорхнула. Была нужда выслушивать незаслуженные оскорбления.

— А чем я тебе так симпатична? — удивилась Эрика.

— Чем-чем, — рассердилась синица. — А кто меня нарисовал? Разве не ты?

— Но я никогда не видела, чтобы нарисованные синицы оживали!

— Не все нарисованные синицы оживают! Оживают лишь ЗАБЫТЫЕ нарисованные синицы! И не только синицы! Всё то, что нарисовано на забытых рисунках, тут же переносится в забытые нарисованные миры. Да что о нас, нарисованных. Со стихами та же история. Ты даже не представляешь, сколько пишется стихов. А большая-то часть забывается почти сразу. Вот и возникают в неведомых пространствах кем-то сочинённые миры, чтобы не пригодиться создателю, зато прожить долгую и самостоятельную жизнь. Ну, поняла? Но у нас с тобой всё иначе.

Эрика вглядывалась в синицу. Не помнила она её и всё тут. Мало ли кого она рисовала. Вспомнить хотя бы, когда. Может быть, во время похода в зоопарк. Эрика представила мамину зелёную тетрадку, а в ней спящего волка, вытаращившего глаза зайца и гордого павлина с пышным хвостом. Но была ли там синица? Если да, то на последних страницах, которые Эрика не открывала уже много лет. Нет желания смотреть свои детские рисунки. Стоп, если бы она рисовала синицу в пять лет, та получилась бы донельзя кривой. Значит, гораздо позднее. Недавно! Может быть, прямо в лагере. Впрочем, если синица ожила, значит, она была по-настоящему забытой, и напрягать мозги не стоило.

— А чем ты мне можешь пригодиться? — спросила девочка.

— Хочешь, доставлю тебя в Гномью Слободу? — и синица весело запрыгала и затрещала, как сорока.

— И как ты это собираешься сделать, — скептически сказала Эрика, даже не надеясь на лучшее.

— Нам повезло, что на листе была я одна, — синица прихорошилась. — Только я и бледная пустота вокруг. Ни веточки, ни листочка, ни единой сравнительной единицы. Сейчас я предстала перед тобой в привычном размере. Но никто не мешает нам допустить, что ты решила запечатлеть для истории гигантскую синицу, непонятно как очутившуюся в Уральских лесах. Нарисовала и забыла.

— Синицу в два метра. Забудешь такую, как же!

— Ты мне не веришь, — коготки больно оцарапали кожу. — Тогда смотри!

Теперь перед Эрикой сидела гигантская птица. Когти проскребли не по плечу, а по плите. Размах крыльев вызвал бы зависть даже у короля орлов.

Через минуту город бросился навстречу девочке. Мечта сбылась. Она летела над паутиной проспектов, бульваров и переулков. Шпили проплывали совсем близко. Чёрным клином мимо пронеслась стая молоденьких ведьмочек, оседлавших растрёпанные метёлки. Из огромного полукруглого окна башни, сложенной из чёрных камней, высунулся седобородый старец и проводил девочку взором, наполненным нескрываемым восхищением.

Если город ласково сжимали объятья весны, то в Гномьей Слободке ярилось знойное лето. Впрочем, здесь оно обитало всегда, даже когда землю накрывало снежное одеяло, а на соседних улицах правили бал жестокие морозы. Морозы не помеха лету, если оно соткано из жара огненных горнил, не угасающих ни на минуту. Каждое окно, каждый дверной проём дышал жаром, словно подхватил простуду. Все обитатели Гномьей Слободы с молодых лет приобретали красный цвет лица, а в морщинах скапливалась несмываемая копоть. Позже на руках набухали мускулы, чтобы пальцы крепко держали рукоять тяжёлого молота, а лицо обзаводилось бородкой. Когда её кончик начинал задевать за ремень, родичи уважительно похлопывали новообращённого по плечу. Теперь он полноправно принадлежал гномьему племени и мог самостоятельно выходить даже в отдалённые городские районы.

Три гнома — три старейшины стояли перед Эрикой. Вернее, Эрика стояла перед ними. Гигантская птица снова обернулась маленькой синичкой и упорхнула подальше от жгучих искр, то и дело вылетающих из кузниц. А кузницей здесь был чуть ли не каждый дом. Молоты неустанно стучали по багряным брускам железа, создавая форму, живущую пока только в голове мастера. Звон ударов складывался в грозную мелодию, словно звучал гимн гномьего королевства, маленький кусочек которого затерялся среди улиц сказочного города.

Колпачок самого высокого гнома доставал до коленей девочки. Два гнома пониже с почтением взирали на своего собрата. А тот, подобоченясь смотрел на Эрику. И казалось, что это он снисходительно глядит сверху вниз на крошечную девочку. Борода главного гнома не только доставала до земли, но и стелилась позади своего обладателя чуть ли не на метр. Остальные члены делегации не могли похвастаться такой длиной. Их бороды едва касались голенищ красных кожаных сапог.

— Род Бронзовых Шлемов согласен дать тебе кувшин Машинного Масла, — последние два слова звучали из уст гнома так, словно им обозначали амброзию, потребляемую древнегреческими богами. — Если ты подаришь нам две выплаканные тобой бриллиантовые слёзки.