Я только фыркнул от злости. Инна растолковала это как согласие и мигом исчезла.

Вот когда всё зло, что во мне копилось, выплеснулось наружу. Его энергия собралась в упругий комок и вылилась в мощный пинок, которым я наградил ближайшую сосну. Тут же ногу охватила жаркая боль, а перед глазами заплясали разъярённые звёзды. Так бывает, когда подхватишь простуду и свалишься в кровать с температурой в сорок градусов. Или тебе влепят клюшкой по шее у хоккейных ворот. Или, как сегодня, ты умудришься отшибить сразу и большой, и указательный палец. Сквозь слёзы я радовался, что Инна с Эрикой успели отбежать далеко, потому что трубные звуки, извергшиеся из моей глотки, напрочь перечеркнули бы мою персону в качестве командира. Герои не плачут.

До ужина я просидел у футбольного поля, завистливо наблюдая за игроками. Меня неоднократно звали в обе команды, но я только хмуро отнекивался и баюкал искалеченную ногу. Поэтому три мяча так и остались незабитыми, и, быть может, выиграла вовсе не та команда, которой было положено. Когда игроки разбежались по отрядам, захромал к своему и я. Проходя мимо эспланады, бросил мимолётный взгляд на пристанище Электрички. И заледенел. К крыльцу подходила наша вожатая. Забыв про ноющую боль в пальцах, я припустил к директорскому особняку и удобно устроился под распахнутым окном, время от времени осторожно заглядывая в комнату.

Вожатую нашу звали Фиодора Антоновна. Но в первый же день ей приклеили погоняло — Федорино горе. Вещи не дружили с ней, как и с той, из детского стихотворения.

— Дети! — раздавался истошный крик каждые полчаса. — Кто взял мой крем для загара?

Крем никто не брал. Какой дурак будет загорать с кремом, если для загара вполне достаточно и самого обычного солнца. К вечеру пузырёк неизбежно находился либо на подоконнике, либо возле качелей, либо в столовой. И засунуть его туда, кроме самой Фиодоры, никто не мог. Полному счастью и благоденствию в этот радостный миг мешала очередная пропажа.

— Дети! — вопило Федорино горе, припрятывая крем в тумбочку. — Кто видит мои тапки, немедленно несите сюда.

Тапки никто не видел. Тапки найдутся завтра у крана для мытья ног. Только не нашего, а восьмого отряда. Никто не спрашивал Фиодору, чего ей вздумалось мыть ноги на другом конце лагеря. Даже самый тупой лопух знал, что вместо ответа получит лишь укоризненный взгляд, а в списке возможных похитителей будущей вещички его фамилия займёт одно из первых мест.

Однако, я не мог допустить мысли, что Фиодора начала искать свои пропажи у директрисы. Скорее всего, её вызвали. И, скорее всего, речь пойдёт прямиком о моей особе.

Вот тут я ошибался. Они про меня даже не вспомнили. Сейчас немного обидно, что речь обо мне так и не зашла, а тогда я дико радовался, что вселенная может спокойно обходиться без моей персоны.

Фиодора робко зашла в кабинет, уставилась на бумажный развал и вперила глаз в пол.

Электричка неохотно оторвалась от писанины и захлопнула толстую разлинованную тетрадь.

— Что-то случилось? — спросила она с таким видом, что любой, спешащий доложить о преступлении на территории лагеря, мог не сомневаться, что это преступление однозначно запишут на его счёт.

— Электра Сергеевна, — нерешительно начала Фиодора. — Не кажется ли вам, что в лагере стали действовать слишком жестокие порядки?

— Вам, видимо, это уже кажется, — был ей ответ.

— Но если так и есть! — всполошилась Фиодора. — Появляются озлобленные группки, гоняющие детей-изгоев.

— А почему кто-то позволяет делать из себя дитё-изгоя? — Электричка улыбалась. Так улыбается акула, знающая, что ей никто не может помешать в броске, который она задумала.

— Но нельзя же решать вопросы с помощью силы? — сопротивлялась Фиодора.

— Всю жизнь кто-то сильнее, кто-то слабее, — пояснила Электричка. — Почему слабый выбрал оставаться слабым? Почему не может найти пути, чтобы стать сильным? С крысой, загнанной в угол, не справится ни одна кошка.

— Вы хотите всех детей превратить в таких крыс?

— Отчего же? Вовсе нет! Дети — не крысы. Дети — струны, на которых мы играем. Вы никогда не наблюдали за струнами. Касания наших пальцев рождает чудесную музыку, которой наслаждаются сотни и тысячи слушателей. Но если посмотреть на эту историю с точки зрения струн, то мир выглядит иначе. Их щиплют, зажимают, бьют. И они кричат, отчаянно требуя пощады. Но мы не слышим криков, мы слышим мелодию. Тут всё зависит от ударов. Почему под одними ударами крики становятся сладчайшей симфонией, а другие мы слышим, как скрежет, дребезжанье или скрип пальцев по стеклу. Как ударить, чтобы боль стала музыкой?

— Но вы знаете, что шестой отряд чуть не повесил бельчонка? И если бы им не помешали…

Я сжался. Звание «Героя России» теперь привлекало меня куда меньше, чем полное забытьё на веки веков. Ещё слово, и моя роль в этом деле вылезет наружу.

— Помешали… — мягко повторила Электричка. — А что случилось бы, если бы им удалось совершить намеченное?

— Я не знаю, — нервно выдала Фиодора. — По-моему, для того, кто повесил бельчонка, не составит труда вздёрнуть и… и…

— Договаривай, — властно приказала Электричка.

— И человека, — фраза закончилась плаксивой точкой.

— А если всё наоборот? А если повесивший увидит своё преступление. А если он глубоко прочувствует содеянное, поймёт всю необратимость поступка. Быть может, это маленькое происшествие станет для него поворотной точкой, чтобы никогда такое не повторять. Взгляните на это дело, как на эксперимент. Эксперименты лучше проводить на белках, а не на людях. Любопытство могло заставить его сжать верёвку не на беличьем горле, а на горле товарища. Так, из интереса. Но белка мертва, а товарищ жив-здоров. Поэтому случившееся можно считать некоего рода прививкой.

— А если ему понравится, и он…

— Если ему нравится, то нравится задолго до того, как появилась на свет эта злополучная белка. В одном я уверена совершенно точно, повесивший белку сделает всё возможное, чтобы не вздёрнули его самого. И в трудной ситуации он не будет плестись к эшафоту, портя воздух робкими: «А может, не надо?..» Если его захотят повесить, он не будет воспринимать нападение, как игру. Он уже познал, что такое мертвечина, и не позволит сделать её из себя.

— Но если мы позволяем такие жестокие эксперименты… — дыхание Федориного Горя перехватывалось от волнения. — Кто мы после этого?

— Струны, которые уже зазвучали. Музыка, на которой держится весь мир. А чтобы музыка продолжала звучать, приходится бить по новым и новым струнам. В любом случае — только бить. И если бить приходится без вариантов, то наша с вами забота одна: сделать так, чтобы удары рождали не дребезжание, не жалкие потуги пухлощёкого малыша, а именно музыку. Музыку, заставляющую плакать и ликовать миллионы.

— Я не знаю, — смущённо пробормотала Фиодора. Видно было, что она не согласна. Только вот не могла подобрать слов.

— Теперь знаете, — холодно отрезала Электричка. — Идите и подумайте, как сделать так, чтобы в следующий раз вместо какого-нибудь щенка не вздёрнули вас.

Я не слышал, что сказала Фиодора. Вполне возможно, что она тихо испарилась из комнаты. Спустя три минуты, показавшиеся мне тоскливыми часами, я приготовился дать дёру.

Но тут распахнулось окно.

Оставалось только прошептать холодной стене «Мы с тобой одной крови» и вжаться в неё, как можно плотнее.

— Я правильно понимаю, Егор Ильич, — обрушилось на меня сверху, — что ни одно слово не ускользнуло от вашего внимания?