— Ты что, Куба, — донёсся его свистящий шёпот, — совсем ошизел.

Он перебрасывал взгляд то на меня, то куда-то наверх. Я проследил, куда уходит проволока, и тут же выпустил фальшивого бельчонка из рук. Не просто на проволоке подвесили чучело, на электрическом проводе, вырванном из общей вереницы, натянутой от столба до столба, словно струны гитары.

Чучело врезалось в косяк, и во все стороны брызнули фиолетовые искры.

А проводок-то наш под напряжением! Я оцепенел, я в непонятках таращился на пушистый комок, постреливающий сверкающими брызгами. По всем законам физики я теперь должен корчиться в электрических судорогах, не в силах выпустить коварный провод. А Сухой Паёк должен бегать по округе, разыскивая длинный сухой шест, чтобы отцепить меня от токопроводящего материала, как это нарисовано на жёлтых страницах учебника по гражданской обороне. Но не понадобился шест, спасло меня какое-то чудо.

Я не мог сдвинуться с места, содрогаясь то от ужаса, то от радости. А потом догадался! Ай да, дед с бабкой. Провели меня левым проходом мимо трансформаторной будки. Не побывай я на той стороне, служил бы сейчас примером неосторожного обращения с электричеством. И рассказывали бы обо мне: «А в прошлой смене, пацаны, вот прямо здесь одного мудака током долбануло!»

В тихий час я приложил все усилия, чтобы заснуть. Казалось, чуть провалюсь за туманную грань, сразу возникнет дед и, шурша «Комсомолкой», объяснит все загадки, да подскажет, что же мне делать дальше. Но, как назло, не спалось. Сна ни в одном глазу! Весь час проворочался с боку на бок в тяжких раздумьях. И лишь когда с постели вскочил, вспомнил.

«После обеда!»

Эрика! А если ждала она меня за корпусом, как договаривались? А если обиделась она на меня безвозвратно? А если не захочет больше ни слова сказать? Чудесно ускользнувшая смерть казалась мне на фоне теперешних мрачных мыслей сущим пустяком.

С Эрикой я столкнулся в столовой. Нет-нет, я сам бы вряд ли решился приблизиться. Но она уже издали замахала рукой, и я на ватных ногах двинулся к ней.

— Слышишь, Куба, — шепнула она, посмотрев по сторонам, — приходи к качелям возле пятого отряда.

И всё! Упорхнула! Так ждала она меня после обеда или не ждала?

А если ждала, то где?

Ну ты, Куба и тормоз! Я аж покрылся красными пятнами от смущения. «После обеда!» А где, дурак этакий, ты назначил, чтобы встретиться после обеда? Это для тебя, чудило, что «после обеда», что «вместо тихого часа» звучит одинаково. А Эрика могла понять и так, что во второй половине дня.

С одной стороны, меня трясло от ликования, что никакой катастрофы не случилось. С другой, было немного обидно. Хотелось, чтобы Эрика ждала меня в тихий час. Хотелось, чтобы переживала. Хотелось, чтобы на полднике она тихо спросила меня: «А почему ты не пришёл, Куба!» И я тогда, испуганно вытаращив глаза, как это умеет делать Сухпай, прошепчу: «Вожатая сидела в палате весь тихий час! Следила по приказу Электрички!» И Эрика тогда понятливо кивнёт, а потом улыбнётся.

Но ничего этого не было!

Однако… А чего ж я расстроился-то так? Ведь кто меня ждёт у качелей пятого отряда? Теперь оставалась лишь одна забота: сделать так, чтобы Говоровская не потащилась вслед за нами.

Последнее решилось просто. После полдника я не стал вставать в строй, а сразу рванул будто бы на футбольное поле. Может быть, Говоровская туда и отправилась, дабы разыскать меня. Я у неё потом так и не спросил.

От пятого отряда до медпункта рукой подать. Только медпунктом его никто не называл. Когда я впервые появился в лагере, он уже носил звучное прозвище «изолятор». Оно словно само ложилось на язык и отметало иные варианты.

Нам везло. Из окна, смотрящего на нас, задумчиво таращился Пашка-фотограф.

— Привет, Пахан! — завопил я и подтолкнул Эрику вперёд. — Давай, Элиньяк, тебе легче договориться, ты с ним из одного отряда.

— Паша, — улыбнулась Эрика, и мечтательный взгляд фотографа быстренько перебрался с дальних горизонтов на Элиньяк. Мне бы так улыбнулись, я немедленно выпрыгнул бы на свободу, и тогда…

А Пашка вовсе не спешил прогибаться перед Эрикой. Кивнул лишь приветливо.

— Фотографии! — крикнула Эрика. — Где твои фотографии?!

Никакой реакции.

— Фотки где? — рявкнул я, и какой-то щегол, жалобно пискнув, рванул с крыши в рощицу.

Ноль внимания. Сидит Пашка, пялится на Эрику, будто картинку в книге разглядывает.

— Да он не слышит, — догадалась Эрика.

— С чего это? — недоверчиво оттопырил я губы и, набрав побольше воздуха, завопил. — Окно открой, тормоз! Быстрее, козёл вонючий!

Эрика пальцем прочистила ухо, показывая, насколько оглушительным получился мой вопль. А Пашка никак не отреагировал на смертельные оскорбления, смываемые только кровью за отрядными корпусами, словно не ему всё это и проорали. Словно обозвал его недомерок, на слова которого обращать внимания себе в убыток.

Тут уже я разозлился. Схватив камень, запустил его в окно и вжал голову в плечи, ожидая звона осыпающихся осколков. Не тут-то было, камень глухо ткнулся в стекло, словно в подушку, и сверзился в заросли клевера. А Пашка достал молоток и долбанул по стеклу. Даже звука до нас не донеслось. А он ещё, гад такой, улыбается и руками так виновато разводит: мол, я и рад бы, да сами видите.

— Смотри! — крикнула Эрика и развернула обрывок бумаги.

Вот ведь, не поленилась, разыскала где-то заголовок. Читает Пашка: «Девятый отряд нашего лагеря?», а как прочёл, рукой взмахнул два раза, словно прощался или подачу в волейболе выполнял.

— Я тебе попрощаюсь, — ворчу, но больше не для Пашки, а для Эрики. Пашке-то всё равно.

— Ты ему монстрюгу из альбома покажи, — предложил я, и Эрика тут же вытащила свой рисунок.

Вгляделся Пашка, кивнул обрадовано, а потом снова рукой машет, мол, господи, и охота вам всякой ерундой заниматься. Будто этот грозовой пузырь, который меня в коридоре напугал, дело вовсе не стоящее.

Захотелось мне лопату в руки. И садануть этой лопатой по стеклу, чтобы сползла с Пашки беззаботная улыбочка. А Пашка ещё радостней улыбается и машет, только уже не прощально, а будто под себя всё подгребает.

— К себе зовёт, — предположила Эрика.

— А и зайдём, — уверенно кивнул я и направился за угол. — Помяни моё слово, пожалеет ещё твой Пашечный, что руками не по делу махал.

— Он такой же мой, как и твой, — сказала мне в спину Эрика.

Но пожалеть фотографу не пришлось. Там, где раньше располагалось крыльцо с дверью, теперь белели самые обычные кирпичи, словно никакого входа тут отродясь и не строили. Три окна, а из каждого детишки вылупились. Кто совсем малолетки, а кто почти с меня. Даже постарше две рожи лыбятся. И все улыбаются так сладенько.

— Вот странно, — пожала плечами Эрика. — Ты хоть кого-то из них в лагере видел?

Я только головой помотал. Ни одной знакомой физиономии. Да и подозрительно много их там. Не меньше отряда. И улыбки довольнёхонькие с лёгкой искоркой грусти, будто жалеют они нас, что нам не положено войти туда, где им довелось оказаться. Будто все самые лучшие места в мире за стенами из белого кирпича.

— Без окон без дверей полна горница людей, — мрачно сказала Эрика.

— Чего ж без окон-то, — заспорил я. — А куда они гляделками вылупились?

— Странные у них окна, — отозвалась Эрика. — Будто и не окна вовсе.

Я промолчал. Назвать обычным стекло, выдерживающее удар молотка, я бы не рискнул.

— Камский? — удивлённо спросили сзади.

Осторожно я повернулся, словно успел натворить чего-то нехорошее. За спиной оказалась неслышно подошедшая Иринушка.

— Ты же обещал зайти, — лоб у неё прорезался морщинами, словно она вспоминала что-то, давно забытое, — порядок навести.

— Обещал, — пробурчал я, — да не смог, извините уж.

— Ничего страшного, — улыбнулась Иринушка. — Тогда я справилась сама. А сейчас мне без вашей помощи не обойтись.

«Она знает про Красную Струну! — тревожно пронеслось в голове. — Она скажет, что теперь делать!»