Амина улыбнулась, хотя внутренне вся напряглась.

– Каждый этого хочет.

– А что по факту? Хоть в этой кафирской стране, хоть в любой другой, даже мусульманской, хорошо живут только те, кто у власти. А для простого человека нет никаких возможностей. К примеру, ты на кого учишься?

– На экономиста.

– А чем потом будешь заниматься?

Он явно наводил на ответы, и Амина решила говорить то, чего от нее ждали.

– Пока не знаю. Говорят, с работой сейчас сложно.

– Видишь? Ты учишься, а возможностей нет. Потому что государство не помогает молодежи. Зато дети чиновников вместо учебы ходят по клубам, а потом родители пристраивают их на хорошие должности. Справедливо это?

– Нет.

– Ты сама все понимаешь. И остальные понимают, но ничего не меняется. А мы делаем конкретные вещи. Но нам мешают. И всё переворачивают так, чтобы нас ненавидели.

Немного помолчав, Амина нерешительно спросила:

– А справедливое государство – это халифат?

Расул и Айшат переглянулись.

– Да. Единое исламское государство со справедливыми законами. Там не будет бедности, преступности, коррупции. Хотела бы в таком жить?

Амина через силу улыбнулась.

– Конечно.

Нервы гудели, подергивались, и немного мутило. Амина покрутила в руках пустую кружку. Хотелось запить вставшую в горле липкую полуправду. Кто знает, сколько людей, потерявших опору, увязло в этом болоте, прикрытом суррогатами идеалов. Когда правда работает на ложь, легко не заметить, где заканчивается одна и начинается другая.

Она подумала о брате. Достаточно найти слабое место человека, пообещать то, чего ему не хватает, – и ты получишь власть над ним. Умело обращаясь с этими рычагами, можно править и одной судьбой, и всей историей.

Потерянные, лишенные надежды, не нашедшие места в мире, – вот почва, вспаханная несправедливостью, осушенная нуждой и готовая жадно впитывать обещания, оплодотворять и вынашивать семена лжи. Ее покорная твердь тысячи лет подпирает равнодушие идолов, ненасытность алтарей, ханжество крестов, беспощадность скимитаров-полумесяцев.

Расул усмехнулся.

– Загрузил я тебя, да?

– Нет-нет, все нормально. Я рада, что мы познакомились. Оказывается, я об исламе многого не знала. А для вас это не только вера, а еще и целая миссия. – Она посмотрела Расулу в глаза прямо, спокойно, собрав все силы и до боли сжав руку в кулак: – Вы всё делаете ради справедливости.

Когда Амина возвращалась к машине, ее не отпускало чувство нависшей угрозы. В глазах фанатика было столько ненависти к миру, к людям, к жизни, что теперь, казалось, она повсюду, копится и выжидает, медленно закипает в идущих мимо. Таксист, перебирающий четки, шумная стайка парней с вороными шапками волос, девушки в длинной одежде. Кто из них уже надел свой пояс шахида?

Всю дорогу Амина осторожно оглядывалась, и только когда села в машину и сбросила с головы платок, вздохнула с облегчением. Она успокоилась и постаралась припомнить все, о чем спрашивала, как отвечала, и убедиться, что ничем себя не выдала.

Хотелось скорее вернуться домой и закрыть за собой дверь счастливого мира, где не нужно воевать ради справедливости и убивать ради жизни. Спрятаться от безумия человечества и перестать быть его частью.

Амина понимала, что как только она вышла из кафе, брат и сестра заговорили о ней. Для них она была добычей, и могла только надеяться, что на вопрос Айшат: «Что скажешь?» брат одобряюще кивнул. Она не могла знать, что его недоверчивый взгляд провожал ее через витрину кафе, а когда она скрылась из виду, мысли вербовщика еще долго гнались за ней.

– Что-то с ней не так, – Расул не смотрел на сестру. – Вопросы странные задает.

– Может, тебе показалось? – Айшат хотелось, чтобы брат ошибался.

– Может… Но такое чувство, что она что-то вынюхивает. – Он задумчиво потер заросшие скулы. – Пообщайся с ней еще, подкинь какую-нибудь тему и посмотри. Если вцепится – сливайся.

Амина ехала по узким коридорам улиц, и снова тысячи слепых темных стекол, темных пустых душ смотрели и не видели, открывались и не впускали, бесконечно отражали друг друга. И сама она была такой же прозрачной и темной, как эти окна.

А дома ее ждал уютный желтый свет и запах жареной картошки. Саша стучал посудой на кухне и не слышал, как она вошла. Амина заперла дверь в их безмятежный мирок и стояла, прислонившись к ней, не решаясь потревожить покой этого места.

Саша вздрогнул, когда она прижалась к его широкой спине и обвила руками.

– Привет. Не слышал, как ты пришла.

– Как вкусно пахнет…

– Картошки захотелось. Ты голодная?

Амина кивнула, потершись щекой о его футболку.

– Как же хорошо дома…

Она вошла в комнату и застыла перед зеркальной дверцей шкафа.

Раньше ей нравилось «макси», но сейчас будто бы какая-то сила заявила свои права на ее тело и, обернув юбкой как пологом, закрыла от мира.

Амина медленно потянула подол вверх, остановилась выше колена и осмотрела себя. Метр от несвободы до свободы. Она натянула юбку на голову, окаймила лицо по подобию платка Айшат и посмотрела себе в глаза. Оставшийся фрагмент лица глядел как узник сквозь окошко темницы. Страх, отвращение, гнев разом поднялись в ней. Она с яростью сорвала с себя все, как липкую паутину, приставшую к телу, и замерла перед своим отражением – голая, настоящая, с горящими живыми глазами.

В несколько шагов она оказалась на кухне, рывком повернула к себе Сашу и впилась в его губы. Он засмеялся, подхватил ее и понес в комнату.

Темные бугристые стены коридора, выкрашенные жирной синей краской, уводили все дальше, и каждая решетка, каждый лязгнувший замок отрезали слой за слоем внешний мир.

Тяжелая металлическая дверь скрипнула, и Амир шагнул в духоту нечистот, пота и заношенной одежды. Над столом расползался грязно-желтый свет – его едва хватало, чтобы окрасить тем же цветом лица людей на лавках, а там, где начинались ряды металлических двухъярусных кроватей, стояла рассеянная мгла.

– Ас-саляму алейкум, – Амир устало смотрел перед собой.

– Алейкум салам, – отозвалось несколько голосов.

Плечистый парень с окаймляющей смуглое лицо короткой бородой повернулся к Амиру.

– За что заехал?

– По сто пятой.

– Первоход?

– Да.

– Как имя? – Кавказец вышел из-за стола.

– Амир.

– Ва-алейкум салам, братуха. – Парень хлопнул Амира по плечу. – Ты давай проходи. Чай попей, пока старший отдыхает.

Люди за столом молча подвинулись, и так же без слов кто-то поставил на стол две кружки.

– Меня Магомед звать. – Плечистый уселся на прежнее место и взял кружку. В глаза бросилась арабская надпись, набитая на тыльной стороне руки.

– Аль-Хамду ли-Ллях[6], ты к своим попал, брат. Мы, мусульмане, тут как семья живем, хлеб ломаем.

Амир молча отхлебнул из кружки. Он знал, почему едва знакомый человек назвал его «своим», почему люди у стола отводили от них глаза, и от этого понемногу успокаивался. Нараставший всю дорогу до барака гул в груди теперь замедлялся и выравнивался.

Густой горячий чай унял озноб в теле и мыслях. Магомед не задавал много вопросов, как позже понял Амир – из-за соседей за столом. Три «семьи» разных и чужих людей, живших в одной камере, посменно занимали стол и кровати, почти не общались и старались не мешать и не замечать друг друга.

По одному люди за столом менялись – проснувшиеся подсаживались и пили чай, другие шли занимать освободившиеся шконки. С Амиром здоровались, смотрели кто с интересом, кто с безразличием. Теперь его окружали лица с одинаковыми короткими черными и рыжеватыми бородами, у нескольких на жестких волосах плотно сидели тюбетейки.

Невысокий худой парень со среднеазиатским добродушным лицом, хозяйничавший у шкафа с чаем и посудой, наклонился к Магомеду и коротко сказал что-то. Тот поднялся и кивком позвал Амира следовать за ним.