Они прошли вдоль ряда тесно выстроенных кроватей в дальний угол камеры.

– Саид, вот он. – Магомед пропустил Амира вперед.

На застеленной домашним покрывалом кровати под светом небольшой лампы сидел мужчина лет пятидесяти, плотного телосложения, с рябыми от пробивавшейся седины волосами. Он держал перед собой книгу, и, когда Амир поздоровался, поднял глаза от заплетенных арабской вязью страниц, не меняя выражения лица, словно продолжал читать что-то и в лице Амира.

Старший задал ему те же вопросы, что и Магомед, и отложил книгу.

– Ты дагестанец?

– Даргинец. По отцу.

– А мать?

– Русская.

– Откуда сам?

– Местный.

– Мусульманин?

– Да. – Амир ответил не сразу, и прозвучало неуверенно.

– Соблюдающий? – Саид спросил спокойно, но как-то иначе.

Амир пожал плечами.

– Когда как.

Старший поднялся с кровати и посмотрел Амиру в глаза.

– Значит нет.

Его гипнотический взгляд лучом прошел насквозь. Саид двинулся к проходу между кроватей, и Амир посторонился, чтобы пропустить его, а потом пошел следом.

Они сели за стол и все тот же среднеазиатский парень поставил перед Саидом чай и сладости.

– Джазака Ллаху[7], Юсуп.

– Ва Ийаки[8]. – Юсуп уважительно кивнул.

Саид сделал глоток и посмотрел на Амира.

– Если ты мусульманин, держись с нами. Мы все брат за брата. Будешь один – будут проблемы. Здесь только кажется, что никому ни до кого нет дела. Все всё видят и помнят.

Амир молча кивнул. Саид продолжил:

– Но ты должен соблюдать шариат. Аль-Хамду ли-Ллях, для нашей уммы сделали молельную. Ходи вместе со всеми. Делай намаз. Ты Коран читаешь?

– Нет.

– У меня есть на русском, возьмешь потом.

Амир кивнул и отвел взгляд.

– Смотри, решать тебе.

– Я понял. Спасибо, брат.

– Если что-то будет нужно – обращайся к Магомеду или ко мне. Ты что-нибудь ел? Может, чаю?

– Уже попил. Спасибо, Саид. От души.

Саид кивнул и достал из кармана телефон. Амир отвернулся к окну.

За прутьями решетки тянулась серая перспектива гаснущего дня. За восемь месяцев в СИЗО простая геометрия корпусов, оград, проволочных гирлянд перестала резать глаза и душу и вросла в единый массив реальности. Из чувств остались только обида на мать, тоска по маленькой сестре и болезненная угасающая надежда.

Барак работал в цехе тротуарной плитки – холодном ангаре старой постройки с высокими поросшими пылью окнами, уходящими под самую крышу. Редкие батареи скудно цедили тепло, которое выливалось в открытые двери, когда выходили нагружать тачки песком и щебнем.

Амир курил, оперевшись на штабель готовой плитки, и наблюдал за работающими. В гуле прессовального станка заключенные угрюмо двигались по цеху, махали лопатами, закидывали что-то в бетономешалку. Амир ни дня в своей жизни не работал ни на кого, кроме собственной семьи, и не представлял, что можно чувствовать, отдавая все свои силы чужой сытой жизни. Наверное, заключенные просто не думали об этом, чтобы не подливать горечи к и без того несъедобной тюремной баланде.

И справедливость, и несправедливость нашей жизни дозируются беспорядочно – кому сколько попадется. Кто-то из этих людей заслуживал и более сурового наказания, кто-то не заслужил никакого, но все равно скреб лопатой по заскорузлому корыту. Зато на таких полигонах для отходов цивилизации, где все метафизическое теряет власть, а людьми управляют такие же люди, стихийные силы судьбы укрощены, упорядочены и построены в шеренги, а справедливость – такой же ликвидный товар, как сигареты или колбаса.

Амир мог заплатить и заплатил. Выкупил для себя ту долю справедливости, которую так и не получилось выторговать у прокурора. Теперь он хоть и сочувствовал работающим, но все более отстраненно, как обычно и бывает, когда попадаешь в особый круг – ты отделяешься и постепенно перестаешь замечать остальных.

Амир докурил и растер окурок о земляной пол. К нему быстрым шагом направлялся Магомед.

– Все, ты теперь в конторе. – Он кивнул в сторону теплушки в углу цеха. – Можешь идти, там все наши. Телик посмотри, чай попей.

– Сао, братан.

Амир хлопнул Магомеда по плечу, и они вместе пошли вдоль штабелей.

– Сегодня после работы намаз. Пойдешь?

Амир пожал плечами, потом неуверенно кивнул.

– Поверь, брат, ты все правильно решил. Потом сам увидишь – кафиры нас боятся. Блатные, мусора – пофиг. Они видят, что мы вместе держимся и чувствуют силу.

Они остановились около конторы.

– Давай, до вечера, – Магомед махнул рукой и пошел к выходу.

Амир посмотрел ему в спину. В колонии Магомед мог с каждым договориться, но при всей независимости все равно оставался доверенным Саида, – имама местного джамаата, будто был спаян с ним общей фанатичной религиозностью. Должно быть, так действовали стены. У Амира и раньше были друзья среди мусульман, но на воле он ни в ком не встречал такой одержимости. О вере здесь говорили часто и настойчиво и требовали ее от всех, как будто только это и определяло человека.

Когда вечером возвращались в жилой корпус, на входе часть колонны отделилась и повернула в противоположное крыло. Амир шел рядом с нервозным осунувшимся кабардинцем Муратом, с которым весь день смотрел футбол. Когда кто-то в конторе напомнил про намаз, Мурат недовольно фыркнул.

Строй по команде остановился у двери с надписью: «Молельная комната». Входили по четверо, разувались, мыли ноги над низкими поддонами в небольшой боковой комнате, босиком шли по ковролину в светлую молельную и рассаживались на полу.

Амир никогда не был ни в мечетях, ни в молельных. Он почувствовал себя случайным свидетелем странного ритуала, и почему-то испытал стыд за этих людей. Он отошел в сторону и наблюдал: убийцы, насильники, воры, наркодилеры безропотно и покорно сутулили плечи перед величием силы, которая должна была снисходительно принять их мольбы. Амир безрадостно ухмыльнулся: теперь-то они чего у него просят? УДО?

Чья-то сильная рука легко подтолкнула его вперед.

– Надо омыть ноги перед намазом. – У него за спиной стоял Магомед.

– Я, наверное, не буду заходить. Как-то это все… не знаю… не для меня, короче.

Магомед наклонился к нему.

– Да все нормально, брат. Просто посидишь со всеми. Я понимаю, что тебе непривычно, но здесь ничего такого.

Не хотелось спорить перед всеми. Амир вздохнул и нехотя пошел за Магомедом.

Когда он вошел в молельную и сел у стены, Саид заметил его, подозвал русского долговязого парня в тюбетейке и указал ему на Амира.

Парень подошел к Амиру и протянул листок.

– Возьми, это слова намаза. Саид сказал, пока можно читать. Потом надо будет выучить.

Амир взял лист. На нем русскими буквами были напечатаны нечитающиеся слова.

С Амиром поздоровался устроившийся рядом немолодой сухощавый человек со страдальческим лицом и заросшими ввалившимися щеками.

– Первый раз здесь? Я раньше тебя не видел.

– Да, первый.

– Араш. – Сухощавый протянул морщинистую руку.

Амир уже отвык от этого жеста и замешкался, но все же пожал теплую мозолистую ладонь. Он недавно стал замечать, что здесь человека узнаёшь чутьем, подсознательно считываешь что-то, сигналящее – сила в нем или слабость. Наверное, чем меньше чувствуешь в себе человеческое, тем сильнее обостряются инстинкты. Он вспомнил, как мальчишкой шел с отцом мимо полей и замер в страхе перед сворой бродячих собак. «Собаки никогда не нападут, если идешь ровно и прямо, – объяснил тогда отец, – а стоит опустить голову, ссутулить плечи – сразу кинутся – почуют добычу». Несмотря на изможденный вид, Араш держался спокойно и твердо, а в улыбающихся глазах теплилась доброта. Наверное, именно глаза напомнили Амиру об отце.

Араш кивнул на лист у Амира в руках.