А еще в том году я впервые прикоснулся к научной работе. Мама стала активно собирать материал для кандидатской диссертации по распределению облачности, в которой применила статистические методы. Я для нее карандашом в огромных таблицах-простынях суммировал данные по каждой станции вроде Магдагачи и Тарко-Сале. После подсчета баллов облачности, результаты из таблиц набивали на картонные перфокарты, которых набралось несколько тяжеленных ящиков. Потом маме уговаривала кого-то из немногочисленных мужиков своего института помочь загрузить их в такси и отвезти в Вычислительный центр, который располагался в районе Щелковской. «Машинное время» выделяли по расписанию, обычно раз в неделю. Сейчас на любом домашнем компьютере все было бы сделано за несколько минут и не потребовало бы мужской силы.

Девятый класс заканчивался, пошли чередой годовые контрольные. И тут умер дед по отцу – яркая личность, которую в мировой литературе уже отразила моя тетка, но о котором я вспоминаю по-своему. У нас с ним было много общих интересов – дед был отчаянно азартен во всем от преферанса и футбола до скачек и бегов, до которых он как старый лошадник был большим любителем. Это была первая в моей жизни смерть прямо рядом со мной, смерть человека, которого я по-настоящему любил. Он, конечно, был задуман природой для совсем другой жизни – трудно представить себе личность, которая бы по своим способностям и складу более не соответствовала советскому стандарту, чем дед с его предпринимательской жилкой и авантюрным характером. Эпоха оказалась сильнее и укоротила ему жизнь.

В день похорон я писал на первом уроке годовую контрольную по алгебре, сделал все первым, сдал работу и умчался к Хорошевке – ловить такси. Я успел к отходу катафалка на Востряковку. У открытой могилы кто-то из дедовых друзей сказал, что теперь дети должны прочесть кадиш – поминальную молитву. При всей любви к деду я ощетинился – какого черта, я неверующий! Да и как его читать, этот кадиш, если ни я и никто из детей и внуков деда не знал ни слова на древнееврейском? Дед сам так воспитывал свое потомство, и даже имена всем своим детям дал русские… Пришлось читать кадиш тому дедову приятелю, который про эту молитву вспомнил.

В последние школьные каникулы меня отправили в турлагерь под Джубгой, а там времяпрепровождение было поделено между палаточным туристическим бытом и походами в соседний санаторий к телевизору – смотреть чемпионат мира по футболу в Англии. По туристической части мы учились ставить палатки и разводить костер, ходили в недальние походы с ночевками, по производственной – отработали день в колхозе, закончив его у цистерны с красным вином, стакан которого стоил 10 копеек и на жаре маленько ударял в голову.

Вот там на винограднике одна колхозница, тогда показавшаяся мне старой, а на самом деле ей, наверное, было лет сорок, вдруг присмотрелась ко мне и спросила: – Ты армянин? Я ответил, что – нет, но явно не удовлетворил тетеньку. И она настойчиво повторила: – Ты армянин! Почему ты не признаешься, в этом нет ничего плохого. Тут я согласился, что плохого – ничего, но мне вполне хватает того, что я еврей… Наверное, в настойчивости этой женщины – отзвук чувств народов, переживших геноцид – встречая соплеменника, радоваться – вот еще один уцелел…

В турлагере были ребята, окончившие 8-й и 9-й классы – довольно взрослые и какой-то мелочной опеки не требовавшие. Разве что еще в первый день смены начальник лагеря и физрук подальше от берега поставили буек, за который заплывать было запрещено. Так оно и было до тех пор, пока начальник не отбыл куда-то по делам, а народ почувствовал волю. И вот одна девочка, действительно очень хорошо плававшая, уплыла очень далеко и там на просторе легла на воду и пролежала довольно долго.

Когда начальник вернулся, кто-то позаботился донести о нарушении правила, и на утренней линейке вины девочки были зачитаны. Начальник лагеря призвал ее к ответу. Я-то лично ожидал, что вот сейчас она покается, ей, ко всеобщему успокоению, будет объявлено «энное китайское предупреждение», и мы все пойдем купаться. Получилось, однако, совсем не так. Девочка, которую вывели перед строем, сказала, что она очень хорошо плавает, любит заплывать далеко и намерена делать это впредь. Начальству, строго говоря, после этого ничего не оставалось, как отконвоировать нарушительницу к поезду в Москву. А я, честно говоря, восхитился девочкиными спокойствием и отсутствием страха перед наказанием, хотя не считал его несправедливым. Все было по-честному, она – свободная личность – нарушила общие правила и собиралась впредь, они – обязаны были поддерживать порядок в детском коллективе и думать о безопасности…

Однако, даже такая яркая демонстрация свободы личности не перекрыла впечатления от первенства мира, который мы впервые увидели воочию.

О Швеции и Чили мы только в газетах читали да потом кинохронику смотрели. И вот, наконец, мы наблюдали борьбу лучших сборных за первенство мира в реальном времени. Впечатление было, правда, с самого начала загажено тем, как обошлись с бразильцами – Пеле выломали в первом же матче так, что на ноги он встал нескоро. Армейцы держались молодцом: Володя Пономарев и Алик Шестернев были на уровне лучших, а Алика включали в разные «сборные мира», там он заслужил стандартное для русских прозвище «Иван Грозный». Если бы не его травма, из-за которой он в матче за 3-е место не играл, мы бы с Португалией не так поборолись…

А началось все очень благополучно: КНДР обыграли 3:0 и ничуть тому не удивились. Кто ж знал, что корейцы потом Италию приложат, а с Португалией 3:0 вести будут, да сольют 3:5 по неопытности. Наверное, сейчас в это трудно поверить, но тогда Италия была для нас удобным противником! Я уже поминал, как мы с ними сыграли на Европе, и в Англии тоже с ними справились – 1:0. Венгры в четвертьфинале – это наши клиенты, да к тому же их вратарь Геллеи начудил – выпустил мяч из рук прямо на линию ворот, а Численко добил его в сетку, потом Паркуян забил второй, а под конец Бене один сквитал, и мы вышли в полуфинал на сборную ФРГ.

Эту игру я до сих пор вспоминаю с ощущением грубой, злой несправедливости, вопиющей хамской грубости немцев, на которую судейка принципиально не обращал внимания. Конечно, я наверняка необъективен, но у меня в памяти осталось, как весь матч немецкие коновалы, абсолютно не стесняясь, лупили наших по ногам. Курт Шнеллингер, считавшийся лучшим правым беком мира, действовал совершенно неотличимо от какого-нибудь динамовского Никулина [95]. Он-то и сломал Игоря Численко грубым ударом сзади по ногам.

Вообще-то Игорь был враг – лидер динамовцев, но в тот раз – лучший нападающий в сборной. Нельзя же всерьез было воспринимать Малофеева, которого кто-то из английских обозревателей открыто назвал «игроком без класса», Банишевского, игравшего в тот раз на редкость бездарно, и уже сходящего Хусаинова. Только Паркуян серьезно мог поддержать Игоря, который горел на поле в том чемпионате, был лидером, а главное – способен что-то сделать в одиночку. Вот его-то, как самого опасного, Шнеллингер и вырубил, да так, что Игорь потом долго восстановиться не мог. Еле встав после удара, Игорь на одной ноге попытался побежать и, явно еще в состоянии шока, врезал по костям Зигфриду Хелду, который к той заварухе никакого отношения не имел. Судейка за фол против Игоря ни слова Шнеллингеру не сказал, а самого Численко немедля с поля выгнал. По правде сказать, он уже был в таком состоянии, что вряд ли смог бы играть дальше в полную силу, а у нас ведь к тому времени и Йожефу Сабо врезали по лодыжке. Фактически мы играли в вдевятером, и все же уступили только один гол. Я считаю, что немцы, при том, что они, несомненно, были блестящей командой, действовали неспортивно, а судья этому хамству попустительствовал. Совсем, конечно, не факт, что при честной игре и честном судействе результат получился бы иным, но не осталось бы этого ощущения подлости соперника и собственного бесправия.