«Лучишка», как местные называют владивостокскую команду, всегда считался прочным лидером дальневосточной зоны вслед за хабаровскими армейцами, которые периодически все же выпрыгивали из местной рутины в первую лигу. Игроки, как говорят на Дальнике, из России, почти туда не попадали, так что Пеле и Марадон местного разлива сравнивать было не с кем. Любили тех, кто вырос на сопках Приморья. Игра у местных была простоватая, но игроки всегда отличались атлетизмом, что потом было заметно по тем дальневосточникам, которые попадали в вышку. К нам в дубль из «Луча» взяли золотоволосого защитника Юрия Перельштейна, который у нас смотрелся очень прочным игроком, даже в основу пару раз подключался.

Из Хабаровска же к нам пришел Борис Копейкин, ставший одним из лучших форвардов ЦСКА, потом Колповский и Бычек. Первый из них играл в полузащите и обороне, как и большинство дальневосточников крепкий, плечистый, скоростной, малотехничный. В Хабаровске, где он был безусловным лидером команды, он, несмотря на свое амплуа, много забивал, а у нас отличался редко, но несколько лет пробыл в основе. Бычек не задержался, хотя тоже был не без способностей.

Все эти волны по-разному отражались на игре ЦСКА, но сам принцип комплектования – из игроков окружных команд, был по тем временам логичен – в Москву, в центральный клуб, вытаскивали способных игроков с периферии, и кое-кто, действительно, становился классным игроком.

Потом эта система вывернулась наизнанку – московских известных игроков забирали в армию, запихивали в дальний округ, чтоб служба случайно не показалась медом, а потом нахлебавшемуся тамошних прелестей вкрадчиво предлагали место в ЦСКА, на что большинство и соглашалось – и Никонов, и Ольшанский перед тем, как попасть к нам, пропутешествовали на берега Амура, а то и подальше. Потом по-разному получалось – одни оставались надолго, другие исчезали из команды при первейшей возможности.

Откосить от такого варианта удавалось немногим – пожалуй, могу вспомнить, как призвали в армию Зимина, олимпийского чемпиона по хоккею, даже объявили, что за нас играть будет, он, однако, ловчился-ловчился, изображал увечного и добился, чтобы его списали в калининский СКА МВО, где он и провалял дурака до самого дембеля, карьера же его на этом, собственно, и закончилась. На кой черт было его призывать, тем более, в предельном и для призыва, и для хоккея возрасте?

Зима 65-го года ознаменовалась возникновением долгоиграющего сумасшествия советского народа. В Москве состоялся чемпионат Европы по фигурному катанию. Я в принципе знал, что такой вид спорта существует, и даже из книг по истории спорта мне было известно, что первый российский олимпийский чемпион Панин-Коломенкин добился победы как раз в этом виде спорта на Стокгольмской летней (!) олимпиаде 1912 года. Из отчетов в Совспорте мне были известны имена чемпионов СССР в парном катании Нины и Станислава Жук и восходивших тогда звезд Белоусовой и Протопопова, но, например, чем парное катание отличается от танцев – понятия не имел.

Воздействие того европейского чемпионата на советский народ, по крайней мере на ту его часть, которая могла смотреть московское телевидение, было громоподобным и неизгладимым. Уже на второй вечер в часы передач с чемпионата с улиц исчезали люди, как потом – во время серий «17 мгновений весны». Надо отдать должное вкусу советских зрителей – даже при том, что ни в мужском, ни в женском одиночном разрядах у наших не было абсолютно никаких шансов, эстетическую сторону этого своеобразного вида спорта они оценили мгновенно и в полной мере. Страна лучшего в мире балета и великих музыкантов обладала врожденным художественным вкусом и влюбилась в фигурное катание по уши.

Лично на меня наибольшее впечатление произвела английская танцевальная пара Диана Таулер и Бернард Форд, которые даже не завоевали тогда никаких медалей, но были совершенно очаровательны. Я в них не ошибся – уже в следующем году они завоевали первенство мира и надолго стали мировыми лидерами. Между прочим, наши болельщики болели не за победителей, а за тех, кто производил большее художественное впечатление – явной фавориткой публики стала французская одиночница Николь Асслер, взявшая всего лишь бронзу, но оказавшаяся самой очаровательной и артистичной, способной к тому же на совершенно рекордный трюк – разогнавшись, она могла на одном коньке проскользить вокруг всей ледовой площадки и даже еще полдиаметра. Среди мужчин приз зрительских симпатий достался Алену Кальма, ставшему вторым, но попытавшемуся первым в мире выполнить тройной прыжок!

Гармония спорта и искусства была достигнута в парном катании, где Белоусова и Протопопов выступили с золотым блеском. Впоследствии, по мере роста уровня наших фигуристов с трансляциями первенств Европы и мира зимой конкурировали только самые забойные матчи сборной СССР по хоккею.

Надо отметить, что и в этом совсем «неконтактном» виде спорта спортсмены ЦСКА вскоре усилиями школы Станислава Жука захватили почти все командные высоты. Сначала появились Татьяна Жук [89]и Александр Горелик, а потом Роднина – Уланов и заменивший его позже Зайцев. Хохотом и овацией аудитория встречала объявление о выходе на лед первой советской по-настоящему талантливой одиночницы, дебютировавшей в 9-летнем возрасте девочки: – Елена Водорезова, Вооруженные Силы!

Объединенными усилиями родителей и учителей, а потом и меня самого следы интернатовского разгильдяйства из меня вытряхнулись, и в 8-м классе я восстановил успеваемость и репутацию. А школа не только требовала, но и развлекала.

Как-то раз классы были подняты по тревоге и построены на линейку. Речь держал директор школы Алексей Николаевич Грюк. Оказывается, ученик 4-го класса Елдиков нашел на улице кошелек с 35 рублями (большая по тем временам сумма) и не зажилил, а отнес в милицию. Смысл речи директора сводился к тому, что это «благородный поступок настоящего советского пионера, и все должны поступать также. Аплодисменты!»

Он так прямо и сказал! Несмотря на то, что директор славился суровым нравом, «господствующие классы» заржали в голос и устроили ему «бурные аплодисменты»… Завуч Ольда Павловна в классе после линейки, укоризненно на нас глядя, пробормотала что-то, что, дескать, так в газетах пишут… вот он и… А через несколько дней подошло 23 февраля (тогда это был рабочий день), и школа затаилась в предвкушении. Не стану повторять весь стандартный набор, которым попотчевал нас директор – не в том суть, все ждали финала. И получили его: – Да здравствует Советская Армия! Аплодисменты!

Это была овация…

На следующий день мой друг Мишка родил эпиграмму:

Аплодисменты просит Грюк

После сказанного «хрюк»!

Эпиграмма мгновенно разлетелась по школе и даже повисла на двери учительской. Подействовало…

Весной 65-го подошла пора первого в моей жизни официального испытания – надо было сдавать выпускные экзамены за восьмилетнюю школу. Трудностей они не представили, но запомнились очень хорошо.

На самом деле, всем нам уже было известно, кого возьмут в 9-й класс, а кто отправится в ПТУ[90]. Тем не менее, уже тогда плановое хозяйство или попросту туфта проникли в отчетность школ, и никаких оставлений на второй год быть не могло, а потому, хошь-нихошь, 100 %-ную успеваемость надо было обеспечивать.

Экзамен по математике мы писали в рекреационном зале первого этажа всеми тремя классами разом. Почему-то первым в первом ряду посадили упомянутого выше отличника Мишку, на первую парту во втором ряду – меня, а в третьем – Галку, тоже отличницу. Задачи были несложными кроме арифметического примера, где в результате получалась очень корявая дробь, хотя в обычных школьных задачках все всегда хорошо «сокращалось» и служило косвенным признаком правильного решения. Меня родители, зная мое разгильдяйство, очень накручивали перед экзаменом, чтобы не спешил, все делал внимательно и обязательно проверил решение. Мне и самому не хотелось испакостить экзамен по математике, которую я любил, так что я проявил несвойственную мне тщательность и все делал очень аккуратно. Однако уже через полчаса химичка, которая ходила между рядами, склонилась ко мне и сказала шепотом: – Ну, ты уже решил!