Грозные признаки надвигающейся взрослой жизни стали сгущаться: нас, перешедших в 9-й класс, впервые отправили на овощебазу. Это была такая распространенная форма повинности советских граждан – ходить во всякие неаппетитные места и делать там задаром чужую работу.

Вглубь территории базы между складами шел заасфальтированный проезд с улицу шириной, в конце которого растянулся огромный плакат «Вперед – к победе коммунизма!». Ну, мы и пошли вперед. Когда до цели оставалось совсем немного, нам скомандовали свернуть направо, а там, в проходе между складами, мы оказались в какой-то вонючей грязи, которую нам и велели выгребать. Что делать – пришлось, с хохмами, что, де, вот – небольшой правый уклон[91] – и по уши в дерьме!

Все же мы этот год восприняли как последний кусочек воли. С одной стороны, многие, кто опасался вылететь из школы после 8-го класса, перевели дух, а все вместе ясно себе представляли, что в 10-м и до конца жизни придется пахать уже без всяких поблажек. А потому пока класс то вместо урока устраивал футбольные матчи прямо под окнами директорского кабинета, то затевал всякие хулиганства. Мы учились по кабинетной системе, и после окончания урока чаще всего переходили в другой класс, а в перемену все они стояли запертыми на ключ. И вот как-то раз перед началом очередного урока оказалось, что во всех классах второго этажа в замочные скважины были всунуты карандаши и там сломаны… На то, чтобы открыть или взломать все двери ушло минут двадцать, чему все дети были очень рады…

Еще одна затея оказалась уже довольно опасной – у нас в классе замыслили на уроке запалить дымовуху – моток фотопленки. Самое печальное, что все удалось, но никто не ожидал получившегося эффекта – просто не учли, что дым, который на открытом воздухе тут же улетучивается, в классе образует вонючую плотную стену непроглядного тумана. Класс моментально наполнился удушливой мерзостью, и мы еле успели выбежать в коридор без особой давки в дверях. Случай, конечно, был вопиющий, и было наряжено следствие на высшем школьном уровне. Отличников, душевно заглядывая в глаза, спрашивали: – Мы, конечно, понимаем, что это не вы, но, может быть, вы знаете, кто это безобразие устроил?

Ну, конечно же, мы скроили физиономии образцовых идиотов и с самым искренним выражением промычали, что, де, ни сном, ни духом… Не протрепался никто, и следствие окончилось ничем, хотя, если бы докопались, дело могло обернуться самым серьезным образом.

Саботировался и собственно образовательный процесс. Главным педагогическим методом директора школы, преподававшего нам новейшую историю, был так называемый «фронтальный опрос», когда он вызывал учеников по списку, сколько успеет за урок, отвечать по какой-то теме. Для справедливости он иногда начинал с конца алфавита. Я этого всего не боялся, потому что историю любил и знал, а вот многим одноклассникам доставалось от этих опросов основательно.

Метод противодействия репрессивной политике директора был основан на двух факторах: во-первых, все знали, что в нашем классе трое идут на медаль, и директор полон решимости сберечь их в целости и сохранности, а потому смотрит на некоторые их проделки сквозь пальцы. Я как раз был одним из этих кандидатов. Во-вторых, было замечено, что, если в самом начале урока задать директору вопрос, особенно по теме, которая ему самому небезразлична, то уже никакого фронтального опроса не будет, и директор разразится спичем минут на двадцать. Если подкинуть ему потом еще вопросик в развитие темы, то за урок можно не опасаться…

Вот по изложенным выше причинам для этой провокационной цели был избран я: когда возникали признаки надвигающегося фронтального опроса, парни меня просили задать вопросик. В первые разы сходило с блеском – директор включался с пол-оборота, и все расслаблялись, как умели. Сначала у нас с директором разразилась отчаянная дискуссия об Октябрьских событиях, когда я с невинным видом заявил в начале урока, что обнаружил в учебнике ошибку – там написано, что первым наркомом иностранных дел был Чичерин, а на самом деле – Троцкий[92]… Директор удар пропустил и долго не мог восстановить дыхание, просипел, де такого не было, но я уже нес к его столу раскрытую на нужной странице книгу Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир» с поименным составом первого Совнаркома. Урок был сорван, потому что остаток его ушел на выяснение достоверности Рида, учебника и прочее потрясение основ.

Еще раз директор попался, когда стал объяснять причины поражений 41-го, и что-то произнес про предательство Павлова[93], внезапность… Вот тут он огреб по полной – для меня тема 41-го – особая до сих пор, а тогда я минут 5 сыпал одними только фамилиями расстрелянных в 37-м командармов, помянул все, что прочел у Тодорского, Еременко, Мерецкова, Рокоссовского и всех прочих, и в заключение очень нехорошо отозвался о Сталине. Директор к концу моего 20-ти минутного соло уже и не сопротивлялся, хотя даже без очков было видно, насколько то, что я несу, ему поперек натуры…

Все же он вытерпел от меня и это, но в дальнейшем просто перестал реагировать на мою поднятую руку, и, вообще, перестал вызывать. Каким-то образом у меня в классном журнале за полугодие и по истории, и по обществоведению, которое вел все тот же директор, неведомо откуда образовывались по две рядовых пятерки (абсолютно допустимый минимум), и, соответствующая полугодовая оценка.

Не могу Алексею Николаевичу не отдать должное – в значительной степени при его снисходительном отношении школа довела меня до серебряной медали, которая сыграла огромную роль в поступлении в университет. Забавно, что в характеристике, которой меня снабдили при выпуске, зная, что я поступаю на биофак, были отмечены мои выдающиеся знания в области истории…

Когда мы уже заканчивали 9-й класс, я пободался со школой еще по одному поводу. Сочинение по «Войне и миру» я писал, будучи Львом Николаевичем Толстым сильно недовольным. «Воскресенье» и «Крейцерова соната» страшно меня разозлили тем, что этот в молодости большой ходок по дамской части проповедовал половое воздержание (с чем я согласиться никак не мог по вполне понятным причинам), а от величайшего из его романов у меня осталось сильное ощущение, что мне промывают мозги. Вся толстовская идеология описания «войны» мне была против шерсти, особенно его «дух войска». Вот я в сочинении по толстовскому идеализму и проехался не очень вежливо. Получил я за это сочинение «5» за грамотность, и «4» – за литературу со специальным разъяснением, что критиковать классика мне не по чину, и оценка снижена именно за это. Кстати, такого рода сложности в школе были не у одного меня. Прочитав этот эпизод у меня на сайте в рубрике «Бреды и анекдоты», однокурсница написала мне, что она на уроке назвала Чацкого дураком, и, несмотря на то, что была отличницей и что такого же взгляда придерживался А. С.Пушкин, ее маму вызвали за это в школу.

Графа я от этого невзлюбил еще больше, хотя с возрастом пришел к выводу, что насчет «духа войска» все не так просто… А все равно – Лев Николаич был, прости господи, идеолог и пропагандист, и навязчиво вкручивал свои идеи, а у меня на это, наверное, была идиосинкразия… И что уж совершенно, с моей точки зрения, непростительно и графу, и Достоевскому – это тотальное отсутствие чувства юмора. По-моему, таким людям надо запрещать быть писателями в России, они своей смертельной серьезностью и мистицизмом плодят моральных рабов, которые даже иронией не в состоянии ответить на начальственные унижения. То ли дело Чехов и Салтыков-Щедрин! Или вот Алексей Константинович – ведь тоже граф, тоже Толстой, а с чувством юмора все в порядке.

Зато весной случилось редчайшее событие: очередное организованное райотделом народного образования мероприятие, которые обычно воспринимались с отвращением и отторжением, вдруг произвело на меня огромное эстетическое и мировоззренческое впечатление. Все старшие классы в приказном порядке были отправлены в выкупленные для этой цели залы кинотеатров смотреть фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Там почти не оказалось привычных батальных киносъемок, там вообще было мало привычного. Зато был непередаваемо своеобразный голос Ромма со спектром от задушевности до едчайшего сарказма, рассказывающий о том, как одному из культурных европейских народов быстро и эффективно ампутировали совесть. А он даже боли не почувствовал и оставил за собой горы трупов и многовековой позор на свою голову. Кадры погрома в львовском гетто, лица убитых в Освенциме, на которых остались только глаза, и они сверлят тебя взглядами… и мысль о том, что и у нас ведь тоже были лагеря, и там убивали таких же ни в чем не повинных людей, глумились, командовали «вылетай без последнего»… Я не очень хорошо понимаю, что заставило наробразовцев Москвы принять решение об обязательном просмотре старшими школьниками этого фильма[94], но очень за него благодарен.