* Позже она узнает, что у нее больше нет дома, в который можно было бы вернуться. Начинается Мексиканская революция, Амбросио Рейеса призывают в армию Обрегона, и о нем никогда больше не услышат. Непонятно, то ли его застрелили, то ли он, как поговаривают, дезертировал и затеял производство гомеопатических средств в Бисби, Аризона, а, может, правдив слух о том, что его задушила черной rebozo жена (не иначе, как его вторая жена, вдова пекаря!), а может даже, он покончил жизнь самоубийством, повесившись на потолочной балке на особенно прекрасной шелковой rebozo de bolita – кто его знает, и ni modo[193]. Но это уже другая история.

В те времена бытовало мнение, что мужчины должны быть feas, fuertes y formales[194]. Нарсисо Рейес был сильным и правильным, но нет, некрасивым он не был. И это оказалось нехорошо по причинам, о которых мы узнаем позже.

Что было хорошим, так это его своевременное появление. Следующий мужчина, что пойдет по этой улице… Он пришел отдать деньги за выстиранную на неделе одежду, потому что несколько дней тому назад «девушку» уволили, и сделать это было больше некому. Если бы в тот самый момент благоухающий мочой borracho внезапно вывалился бы из pulquería [195]на первом этаже под названием Orita Vuelvo – «Я скоро вернусь», – кто знает, какая бы другая история случилась вместо той, что случилась. Но судьбе было угодно, чтобы Соледад влюбилась в Нарсисо Рейеса. А поскольку во всех женщинах заключена частичка ведьмы, она знала об этом еще до того, как узнал Нарсисо.

Так что давайте взглянем более пристально на Нарсисо Рейеса, прекрасного мальчика, светлая кожа которого усеяна lunares, словно указывающими: «Поцелуй меня сюда». Здесь я должна настоять на слове lunares, буквально «луны», но имею в виду родинки, веснушки и всякие другие пятнышки, и никакое из этих слов не сравнится со своим испанским эквивалентом, исполненным очарования и поэзии.

И все же самым потрясающим в Нарсисо Рейесе были его глаза – сплошная чернота и лишь небольшие просветы белков, – они походили на глаза лошади, и именно это вводило в заблуждение мир, заставляло думать, что он чувствителен и нежен. Он был разборчив, требователен, нетерпелив, нагл, импульсивен – все вместе, но никогда чувствителен и редко нежен.

Ай, но Нарсисо Рейес был очарователен, когда хотел того.

Он всегда был опрятен, пунктуален, организован, точен и от всех вокруг ожидал того же, не меньше. Разумеется, подобно всем людям, скорым на то, чтобы судить других, он был слеп по отношению к своим привычкам, которые часто находили отвратительными.

– Эй ты, – сказал Нарсисо женщине, купающей ребенка в цинковой жестянке во дворе, женщине гораздо старше его, к которой стоило бы отнестись с бо2льшим уважением, вот только ее бедность заставляла его чувствовать свое превосходство над ней. – Скажи, где я могу найти прачку Фину?

– В задней части дома, маленький господин. Ándele[196]. Да. Туда, вверх по лестнице. Туда, откуда шум. Да. Сразу входите. Они не услышат, как вы стучите.

Как только Нарсисо вошел в дверь, ¡zas! мимо его головы просвистела миска и разлетелась на множество молочно-глиняных черепков.

– ¡Ay, escuincles[197]! – сказала Тетушка Фина с отвращением и смирением одновременно. Она приступила к Нарсисо с пеленкой. – Прошу прощения. И что они только с вами сделали. Но вы же знаете, каковы дети, правда? Соледад! Куда подевалась эта девчонка? Соледад!

Если бы это было кино, то здесь прозвучал бы некий обрывок мелодии, что-нибудь романтическое, и нежное, и невинное, сыгранное на пианино, возможно из «Вальса без названия».

Вошла Соледад через дверь с цветастой занавеской, ее волосы были только что причесаны мокрой щеткой. Она была завернута в свою caramelo rebozo, словно курсант военного училища в Чапультепеке в мексиканский флаг. Похожие на волчат кузены-кузины захихикали.

– Да не стой столбом, Соледад! Посмотри на этого pobre[198]. Помоги мне привести его в порядок. Наши извинения, маленький господин, простите нас. Я стараюсь изо всех сил. Но иногда всех стараний матери недостаточно, правильно я говорю?

Соледад вытерла Нарсисо своей caramelo rebozo, проводя ею по его прекрасному лицу так нежно и осторожно, словно перед ней было личико статуи Святого Младенца Аточи из церкви на углу. Она бы омыла его своими слезами и вытерла своими волосами, попроси он об этом.

– Премного благодарен, моя королева.

– ¡Papá!

– ?

– Простите. Я, конечно же, хотела сказать pá-pa.

– Картошка?

– Это… моя любимая еда.

– Картошка?

– Да.

Ей было неловко оттого, что ей неловко. Дом дрожал от шума, бурлил неприятными запахами, а тут, о! такой элегантный молодой человек!

Молодой человек? Но они же кузен и кузина. Точнее, дальние родственники. Они в таком же родстве, что, полагаю, и лама с верблюдом. В их внешности было нечто, свойственное всем Рейесам, но их род много лет тому назад разделился на две разные ветви. Такие разные, что они не знали, что они familia[199]. Ведь Рейес очень распространенная фамилия. И Нарсисо, гордый и тщеславный, считавший себя хорошо образованным человеком, даже не подозревал, что Тетушка Фина и ее волчата тоже Рейесы.

Совсем как в хорошей fotonovela или telenovela.

Не зная, что делать дальше, Соледад просто стояла и жевала бахрому своей rebozo. О, если бы только была жива ее мать. Она бы научила ее разговаривать с помощью этой rebozo. Например, если женщина, набирая воду из фонтана, опускает в воду бахрому, это значит «Я думаю о тебе». Если же она, собрав rebozo в подобие корзины, идет перед тем, кого любит, и вроде как случайно дает содержимому, скажем апельсину или стеблю сахарного тростника, выпасть на землю, то хочет тем самым сказать: «Да, я признаю тебя своим novio[200]». Если же женщина позволяет мужчине взяться за левый конец rebozo, она дает ему знать, что готова убежать с ним. Если, как это принято в некоторых местах в Мексике, она перебрасывает оба конца rebozo за спину, повязав ее на голову, то сообщает миру: «Я вдова». Если же роняет ее к своим ногам, это переводится как: «Я женщина с улицы, и за мою любовь надо платить». Если же концы rebozo завязаны, читай: «Я хочу выйти замуж». А когда она выходит замуж и ее мать покрывает голову бледно-синей rebozo, она тем самым утверждает: «Моя дочь девственница, клянусь». Если же так от ее имени делает ее подруга, это следует понимать как: «Товар невостребован, ну кто бы мог подумать?» В преклонном же возрасте она может наставлять дочь: «Не забудь, когда я умру и мое тело завернут в мои rebozos, то сверху должна быть синяя шаль, а снизу черная, потому что так положено, моя девочка». Но кто мог разъяснить Соледад язык rebozo?

Да никто.

Не было никого, кто мог бы направить ее.

«Какая забавная девчушка!» – не мог не подумать Нарсисо. Но она была еще и очаровательной, хотя, может, это казалось ему потому, что она не смотрела ему в глаза, ведь есть особое, пусть даже напрасное очарование в знании о том, что некто обладает властью над кем-то другим.

– Сэр, принесите нам вашу форму, и мы вернем ее вам чистой и выглаженной. Клянусь вам. И сделаем это бесплатно, просто принесите ее, – сказала Тетушка.