Мое последнее письмо к тебе было написано, как обычно, на моем любимом месте на утесе. Закрыв дневник на зловещих словах, которыми я заканчивал это письмо, я некоторое время сидел в полудреме, мечтательно наблюдая за какими-то морскими птицами с огромными крыльями, название которых мне неизвестно, и лениво удивляясь, как всегда, их легкому пренебрежению законами тяготения, как вдруг меня разбудило нечто более эффектное, чем удар грома. Говорят, что у меня феноменальный слух, и он, без сомнения, чрезвычайно острый, но скрытый страх, который со вчерашнего дня лежал в глубине моего сознания, вместе с нервным напряжением, которое так долго угнетало меня, в любом случае заставили бы меня быстро уловить любой необычный звук, доносящийся со станции, которая находится почти в полумиле от утеса.

То, что я на самом деле услышал, было гневным криком – так кричат от неожиданности, от ярости и от чего-то еще, что, казалось, заморозило мою кровь. На мгновение к этому крику примешался второй голос, такой же взбудораженный, а потом грохнул пистолетный выстрел – и все стихло. Сама наступившая тишина, казалось, вселяла ужас в мой разум. При первом же звуке я вскочил на ноги, потом несколько мгновений стоял как зачарованный, а потом со всех ног бросился к зданию станции.

В течение двух или трех минут, которые это могло занять, я не мог отделаться от мысли о сотне ужасных объяснений происходящего, толкавшихся в моей голове. Я боялся найти кого-то из моих напарников страшно раненным, а может быть, и их обоих… Возможно, Линг даже был мертв, поскольку я знал о роковом умении лейтенанта Уилсона обращаться с пистолетом.

Реальность превзошла все мои догадки. Бедный Уилсон лежал на боку, изогнувшись назад, как лук. Его поза и выражение лица были слишком страшны, чтобы их можно было теперь вспомнить, и в нем все еще слабо ощущались последние судорожные подергивания жизни. В спине у него торчал нож китайца, воткнутый по самую рукоять. Китаец же лежал как спящий, но в данном случае это был тот сон, за которым не последует бодрствования – с лицом, на котором уже вновь появилось его привычное спокойствие, и с пистолетной пулей в голове.

МОЯ ДОРОГАЯ МЭЙ, я не могу рассказать тебе, что было сразу же после того, что я увидел на станции: это время стерлось у меня из памяти. Действительно ли я потерял сознание от шока или нет, я не знаю, но у меня не сохранилось никаких воспоминаний о том, что происходило в течение значительного времени. Помню, в конце концов я обнаружил, что стою на том же самом месте и, подняв глаза от ужасной сцены у моих ног, заметил, что солнце уже светит на западе. Меня трясло, как осиновый лист. Я изо всех сил пытался собрать свои мысли в связную цепочку, инстинктивно понимая, что нужно что-то делать – немедленно.

Мысль об этих мертвых телах, лежащих так близко от меня в бледном свете звезд в безмолвные ночные часы, была невыносима. Я решил похоронить их, пока не рассвело, в таком виде, как они лежали, закопать как можно глубже – с глаз долой! Даже сейчас я не могу подробно остановиться на всех деталях этой задачи. Я оттащил их как можно дальше от станции, где их кровь пометила то место, где они упали, ужасным знаком. Они лежали прямо у двери – слава Богу, снаружи.

Я решил, что их могилы должны быть глубокими, но земля была каменистой, и мои инструменты не предназначались для такой работы. Хотя я был благодарен за то, что у нас вообще были инструменты для копания.

Наконец, я выполнил свою задачу. Признаюсь, что твердость почвы была не единственной моей трудностью – их было очень много. Я отрывался от своей работы, живо представляя себе искаженное лицо китайца, каким я его не так давно видел, совсем рядом за моим плечом. Ничто, кроме присутствия трупов на поверхности земли, не заставило бы меня завершить начатое. Я начал копать не слишком рано, потому что к тому времени, как дело было закончено, на остров уже опустились короткие сумерки. Но мое неразумное, неистовое желание стереть все следы трагедии было таким сильным, что еще до наступления черной ночи я не только похоронил убитых, но даже смыл пятна крови.

Когда я вошел в здание, одиночество нахлынуло на меня и, казалось, окутало меня со всех сторон. Я думаю, что именно это чувство, а не обязанность сообщить о случившемся, привело меня прямо к механизму. Я жаждал услышать голос моего собеседника с другой станции. На сигнальном столе беспроводной телефонии имеется головной убор, который надевается на оба уха и который не нужно придерживать руками, так как руки должны быть оставлены свободными для записи сообщения. Этот убор заглушает все звуки, кроме тех, которые идут через механизм.

НАДЕВАЯ ЭТОТ ГОЛОВНОЙ убор, я испытывал сильное физическое и умственное напряжение, а еще странное чувство, которое вряд ли смогу описать – можно сказать, что я был наполовину полностью выжатым от усталости, а наполовину взбудораженным. Я передал сигнал, а затем произнес слово вызова и чуть не выпрыгнул из кресла при звуке собственного голоса. Мне следовало ожидать, что наушники, приемники, а также отсеиватели всех звуков, кроме приходящих по беспроводной связи, окажутся настолько эффективными, и все же, когда я заговорил, мне показалось, что я кричу.

Попробовав еще раз, теперь произнеся слово вызова тихо, я добился того же эффекта. Так и не дождавшись ответа от соседней (соседней! Всего три тысячи миль!) станции, я снял головной убор и некоторое время сидел неподвижно. Потом я понял, почему мой голос показался мне криком. Мои нервы, или как там это правильно называется, были в состоянии неестественного возбуждения. Каким бы невероятным это ни казалось, мне было ясно слышно журчание волн вокруг островка. Оно было похоже на свист самого нежного ветерка над бунгало, а скрип доски был громким, как пистолетный выстрел.

Я СНОВА НАДЕЛ головной убор и принялся раз за разом подавать сигнал связи. Звон сигнала вызова на приемной станции слышен на некотором расстоянии от нее, и для его приема не обязательно иметь на голове специальный механизм. Так что отсутствие ответа доказывало, что в данный момент ни на одной из двух станций, с которыми мы поддерживали связь, никого не было. Правда, время для передачи сообщений было необычным: фактически в этот час никто никому не звонил, и это могло быть единственной причиной, по которой я остался без ответа. Это была наглядная иллюстрация того, как даже самые лучшие люди могут расслабиться в определенных обстоятельствах. В тот момент я почувствовал, что это каким-то образом оправдывает методы лейтенанта Уилсона, чьи недостатки, какими бы они ни были, конечно же, не приводили к слабости. Никто не мог бы подать нам сигнал в любой момент, днем или ночью, во время его командования здесь, не получив немедленного ответа.

Не снимая головной убор, я ждал, время от времени повторяя вызов.

Как долго это продолжалось, я не могу сказать, но через некоторое время произошло нечто такое, чего я не могу объяснить иначе, как предположив, что это результат физического истощения, до которого я сам себя довел. Я заснул в ожидании ответа. Моя голова, должно быть, упала вперед на сигнальный стол, за которым я сидел, и поскольку головной убор все еще был прикреплен к моей голове, сон внезапно одолел меня в окружавшей меня полной тишине.

Проснувшись, я, казалось, внезапно полностью пришел в себя, и меня тотчас же поразило удивление, что ночь уже закончилась!

Мне не потребовалось и минуты, чтобы осознать ужасное пренебрежение долгом, в котором я был повинен, вспомнив при этом, что прошло не больше часа после захода солнца, когда я заснул. Моим первым действием было посмотреть на хронометр. Он показывал, что сейчас четыре часа, и было совершенно непонятно, как такое возможно, потому что в четыре часа солнце еще не вставало. Поспешно сняв головной убор, я вышел из здания станции. Солнце уже клонилось к западу! Этому могло быть только одно объяснение – я проспал больше двадцати часов.