В первый раз, когда он крикнул, тренировка, которой была занята большая часть команды, внезапно остановилась. Я имею в виду, мы остановились. На две секунды все игроки, которые маневрировали вокруг полосы препятствий, остановились на месте и посмотрели вверх. Я была одной из них. Это было похоже на то, будто с небес внезапно раздался глас Божий и произнес пророчество или что-то в этом роде.

— Быстрее!

Одно слово. Одно слово заставило всех нас замереть.

А потом крикнул Гарднер:

— Что вы делаете? Двигайтесь! — И вернул нас в сознание.

На противоположном конце поля Дженни тренировалась с другим вратарем, она встретилась со мной взглядом. И мы телепатически передали друг другу одни и те же два слова: «Какого черта?».

Мы продолжили тренировку.

Он тоже. Его голос был на грани злости, решимости и силы, полный жизни и странно завораживающий со множеством акцентов, сдерживающих выражение его гнева, когда он продолжал говорить что-то нашей группе. Живот сжимался каждый раз, когда я его слышала.

Это было именно то, о чем я просила… чего я хотела.

Я улыбалась, когда, тяжело дыша, опустила руки на колени, поскольку он не переставал кричать о том, что мы можем двигаться быстрее, потому что выжал из меня почти все силы. И потому что происходило именно то, за что младшая версия меня продала бы десять лет своей жизни.

Конечно, он был мудаком. Конечно, он был зол на то, что я пожаловалась главному тренеру. Но когда огляделась, стало понятно, что и все остальные надрывали свою задницу сегодня на совершенно новом уровне, я подумала: «Да, оно того стоило, пусть Баварская сарделька меня ненавидит».

В конце концов, я начала сожалеть о том, что думала, будто участие Култи в тренировках — это хорошо. Кроме того, в игру вступила еще одна моя тайная мечта, и это было не так великолепно, как я ожидала.

Я привлекла внимание, которого хотела. Только это оказалось не так волшебно, как мне виделось в моих мечтах.

— Двадцать третья!

Мне потребовалась секунда, чтобы отреагировать на выкрик моего номера — папин день рождения. Моим номером в национальной сборной был день рождения Эрика, а день рождения сестры — номером, когда я играла в клубный футбол. Я использовала номер двадцать три годами, но никто никогда не называл меня номером, словно это имя.

— Двадцать третья, это что за медленный пас? Вы вообще пытаетесь играть? — Он почти рычал.

Волосы на затылке встали дыбом, и мой рот мог чуть-чуть приоткрыться. Но я поднажала.

Он продолжал.

— Двадцать третья, это.

— Двадцать третья, то.

Двадцать третья, двадцать третья, двадцать третья…

Пристрелите меня, двадцать третья.

В его тоне не было ни участия, ни тем более гордости.

Каждый раз, когда он выкрикивал мой номер, я смотрела на него, и выражение на его лице было суровым. Сердитым. Он смотрел на меня сердито. Это красивое лицо смотрело на меня с определенно не очень добрым выражением.

Господи Боже.

Я выпрямилась, вытерла пот и посмотрела на него. Я смогу справиться с этим болваном, который обидел моего отца. По крайней мере, так считало мое тело.

— У него худшие навыки отбивания мяча битой, которые я когда-либо видел. Не шучу. Он выглядит, как сто восьмидесяти сантиметровый лесоруб с битой, а его задница переехала жить в другой штат от его тела, — сказал Марк, покачивая головой, когда вывел машину на автостраду. Мы были на пути к следующей работе — двум большим домам в районе под названием «Вершины».

— Хуже Эрика? — спросила я, потому что, несмотря на то, что он прекрасно умел пинать мяч и гоняться за ним, он был довольно дерьмовым игроком в большинстве других видов спорта.

Серьезный кивок Марка в ответ сказал мне все. Если тот софтболист, о котором он говорил, был хуже моего брата, да поможет Бог всем в их команде.

— Боже.

— Да, Сал. Он настолько плох. Он не боится летящих на него шаров…

Мы оба посмотрели друг на друга, когда эти два слова были использованы вместе, и рассмеялись.

— Не этих шаров, — громко засмеялся мой друг. — Нет оправдания тому, чтобы играть настолько плохо.

— Бывает, — заметила я.

Он неохотно пожал плечами и продолжил рассказ о новом парне, который недавно присоединился к их еженедельным играм в любительский софтбол.

— Я не знаю, как сказать ему, что он ужасен. Саймон сказал, что он с ним поговорит, но у него ничего не вышло, и очень часто игроков едва хватает, чтобы разделиться на две команды, — сказал Марк, глядя на меня.

Как тонко.

Я играла с ним время от времени последние два года, когда было свободное время. Хотя я не могла официально или профессионально в течение сезона играть в футбол в какой-либо команде, кроме «Пайперс», никто не говорил, что я не могу от случая к случаю играть в софтбол, если игры не будут профессиональными. Это было ключевое слово в моем контракте.

Как только я начала говорить, что могу поучаствовать в нескольких играх, у меня зазвонил телефон.

На экране вспыхнуло «Папа».

Взяв телефон, я сказала Марку, кто звонит, и ответила.

— Привет, па.

— Hola. Ты занята? — ответил он.

— По пути на работу с Марком Антонио, — сказала я, используя семейное прозвище Марка. — А ты как?

— Хорошо, я решил быстро позвонить тебе, пока забираю Сеси, ее временно отстранили от школы. Я хотел узнать, сможешь ли ты достать нам еще два билета на открытие сезона? Ваш tio будет в городе, и он хочет прийти, — медленно сказал он.

Мой дядя хотел пойти на игру, но не хотел платить. Что тут нового?

— Уверена, что смогу достать еще два, но точно сказать смогу чуть позже сегодня, хорошо?

— Да-да. Меня все устраивает. Если не сможешь, не беспокойся об этом. Он может позволить себе два билета. Скряга. Позвони мне позже, когда закончишь, и передай Марко, что я сказал — он покупает мне на игре пиво.

Я фыркнула и улыбнулась, а через мгновение вспомнила, что не обсудила с ним инцидент с Немцем. Я покраснела, шея стала горячей.

— Слушай, пап. Прошу прощения за то, что случилось на дне открытых дверей. Если бы знала, что он такой засранец, то предупредила бы тебя. Мне очень жаль.

Он свистнул, и я не пропустила озадаченный взгляд, который Марк бросил в мою сторону через кабину грузовика.

— Mija, ты даже не представляешь, сколько раз кто-то вел себя подобным образом со мной. Я в порядке. Я уже пережил это. Люди так ведут себя, потому что не знали ничего лучшего в жизни, а я знаю.

— Он не имел права так вести себя. Я была так зла, что подошла к нему и назвала его Баварской сарделькой. — Я призналась в этом впервые после случившегося. Раздалось два возгласа. Один был моего отца, а другой — Марка.

— Нет! — в телефоне разразился громкий смех.

— Да. Я вышла из себя. Думаю, теперь он всей душой меня ненавидит. Я расскажу тебе позже, какую чушь он говорил мне на поле, — сказала я, широко улыбаясь Марку, у которого от смеха тряслись плечи.

Папа все смеялся.

— Да, я хочу услышать об этом, — сказал он перед тем, как перестал хохотать. — Pero Salomé, acuérdate de lo que te he dicho. Убить их добротой, si? (исп. Но, Саломея, помни, что я тебе говорил).

Я застонала.

— Si. Простить его потому, что он не встречал лучшего в жизни, да? Я могу попробовать, но как насчет Эрика? Ты хочешь, чтобы я хорошо относилась к человеку, который ранил его? — Недавнее воспоминание о том, как Култи называл его имбецилом, было все еще ярким, но я не рассказывала об этом отцу.

— Pues si. Это было давно. А помнишь, как Эрик сломал руку игроку из Лос-Анджелеса? Такое случается. Ты знаешь своего брата. Он начинает истерику, потому что ему нравится слышать, как звучит его голос.

— Я не знаю. Это кажется неправильным. Я чувствую, будто предаю Эрика.

— Все нормально. И ты не предаешь. Я бы сказал тебе, если бы это было так.