— Я знаю, что важна для тебя, но ты не обязан делать все это. Я смогу придумать что-нибудь еще. Это уже слишком.

Немец скрестил руки на груди, выражение его лица было неумолимым.

— Это не слишком, если речь о тебе.

И снова мы касаемся этой темы. Господи Иисусе.

— Рей, пожалуйста. Не смей говорить такое.

— Почему?

— Потому что это создает у людей неправильное впечатление.

Эти похожие на драгоценные камни глаза сузились в щелочки.

— Что за впечатление?

— Ты же знаешь, какое это производит впечатление.

— Нет.

— Ты знаешь.

Боже милостивый, если эта дружба продолжится, у меня, вероятно, начнется преждевременное выпадение волос.

— Это не впечатление. Мне все равно, что думают другие, когда это правда.

О, черт.

— Рей, прекрати это. Просто... остановись.

— Нет. — Выражение его лица было решительным. — Ты самое честное, самое хорошее, что у меня когда-либо было. Я не стану больше этого скрывать.

Боже милостивый! Чувство паники будто затопило мой живот.

— Я твой друг. — Мой голос был робким, на грани паники.

Его лоб был гладким, как всегда. Култи выглядел более спокойным и собранным, чем когда-либо. На лице не было и следа гнева или разочарования. Он был мрачным, серьезным и устрашающим.

— Нет. Ты значишь для меня гораздо больше, и ты это знаешь.

Я открыла рот и закрыла его, и вдруг я больше не могла находиться с ним вместе в этой крошечной машине. Мне нужно было выбраться. Отсюда. Прямо сейчас. В тот же миг. Мне нужно было выбраться. Свежий воздух, мне нужен был свежий воздух.

Так я и сделала. Я вылезла из машины и захлопнула за собой дверцу. Присела на корточки, обхватив голову руками. Я была на грани панической атаки или дерьмо-атаки, я не могла решить, чего именно.

Мое сердце колотилось со скоростью километра в секунду, и я просто сидела на корточках, пытаясь убедить себя не умирать от внезапного сердечного приступа в возрасте двадцати семи лет.

Это было похоже на лучший сон и худший кошмар, завернутые в одну красивую упаковку. Я еще больше сгорбилась и прижала ладони к глазам.

Звук открывающейся и закрывающейся двери предупредил меня, что моему временному покою скоро придет конец. Через несколько секунд я почувствовала, как передо мной опускается единственный мужчина-причина, из-за которого я потеряла рассудок. Его колени коснулись моих, а руки легли мне на плечи, слегка сжимая их.

— Почему ты вдруг рассказываешь мне все это сейчас? — прохрипела я.

Он погладил меня по плечам и остановился на локтях.

— Я не стану причиной того, из-за чего твоя карьера будет запятнана, — объяснил он.

Причина, по которой моя карьера будет запятнана?

О... О... Я была единственной, кто сказал это с самого начала: не имеет значения, что думают другие, пока мы оба знаем, что ничего не сделали. Я могла бы сойти в могилу, зная, что не сплю со своим тренером. О, Боже мой.

— Я хотел дождаться окончания сезона. Я не хотел торопить тебя. Несколько месяцев — ничто по сравнению с остальной моей жизнью, schnecke. — Култи кивнул, его брови приподнялись на пол сантиметра, когда на моем лице отразилось осенившее меня понимание. — Ты даже не представляешь, что сделала со мной в день, когда получила сотрясение.

Он склонил голову вниз, выражение его лица стало серьезным.

— Я думал, у тебя сломана шея. Это было самое страшное, что я когда-либо испытывал. Франц позвонил и спросил, как дела у моей schnecke.

— Моя schnecke. Моя маленькая улитка, ты знаешь, что это значит? В моей стране это выражение привязанности. Моя любовь. Моя улиточка. Я не хочу больше терять время. Мне нечего скрывать, и тебе тоже.

Я откинула голову назад, моя шея была полностью обнажена, когда я вздохнула в отчаянии.

— Пожалуйста, не смей говорить такое.

— Это правда.

— Нет, это не так. Мы же друзья. Ты сказал, что я твой лучший друг, помнишь? Ты можешь любить меня, но не быть влю... — Я закрыла рот и бросила на него раздраженный взгляд.

— Я могу, и так оно и есть. Когда любишь кого-то, делаешь все, что нужно, чтобы защитить, не так ли? — Он наклонил голову, чтобы убедиться, что мы встретимся взглядами.

Все, что я могла делать, это смотреть на него и задыхаться.

Немец кивнул, его большие руки разминали мои.

— Предполагается, что ты скажешь: «О да».

Я чувствовала, как дрожит моя нижняя губа, когда большими пальцами он поглаживал нежную часть моего локтя.

— Ты бредишь.

— Нет. — Култи наклонил голову, глядя глаза в глаза, как и тогда, когда я очнулась от сотрясения. — Пойми, я буду ждать тебя столько, сколько потребуется, но надеюсь, ты не попросишь меня ждать дольше конца этого сезона.

Чувство паники заставило мое горло сжаться. Все это было слишком много.

— У меня есть выбор. Я не знаю…

— Ты знаешь, Сал. Вот почему мы ссоримся и миримся. Почему мы всегда будем ссориться и мириться. Ты же сама сказала мне, что ругаешься с теми, кого любишь больше всего, помнишь? Мы с тобой все время ссоримся, понимаешь?

Он убрал свои большие руки от моих бедер, и, прежде чем я успела подумать, что будет дальше, обхватил мои щеки. Затем слегка наклонил мою голову, и за долю секунды мы оказались лицом к лицу, его дыхание коснулось моего лица. Эти удивительные карие глаза были ближе, чем когда-либо.

Потом он поцеловал меня. Неожиданно, ни с того ни с сего, внезапно, как сердечный приступ.

Мечта подростка Сал и мечта двадцати семилетней Сал слились воедино.

Рейнер Култи, мой Немец, мой Пумперникель, прижался губами к моим. Те же самые губы, которые я целовала минимум пятьдесят раз на плакатах, которые когда-то висели у меня на стене. Его рот был теплым и целомудренным, он прижимался губами, целуя, один, два, три, четыре раза. Он поцеловал меня в один уголок рта, потом в другой.

Пресвятая Богородица, я была просто помешана на этих поцелуях в уголки губ.

Я чуть приоткрыла рот и поцеловала его в ответ. Наши поцелуи были скорее с открытыми губами, чем с сжатыми. Пять, шесть, семь, восемь раз он позволил мне прижаться губами к его губам. Он позволил мне ответить на его поцелуй. Девять, десять, одиннадцать раз, прямо под его губами, на подбородке, который зарос щетиной.

Его дыхание вырывалось из груди, когда он отстранился, закрыв глаза и плотно сжав губы.

Мое сердце стучало, стучало и стучало. Не думая об этом, я положила руку ему на грудь и пощупала. Я чувствовала яростную пульсацию под всеми этими мышцами и костями, точно такую же, как и у меня. Возбужденный, мчащийся, бегущий, пытающийся выиграть, как всегда.

Я любила этого мужчину.

Конечно, это делало меня идиоткой, и любовь к нему не обязательно что-то значила, особенно потому, что теперь я не была уверена, что Култи не принимает наркотики, но…

К черту все. Жизнь — это риск. Ты пытаешься брать от нее то, что хочешь, чтобы не иметь сожалений в старости. Иногда ты выигрываешь, а иногда проигрываешь, как бы я это ни ненавидела.

Он впился большими пальцами в мягкое место между моей челюстью и ушами, оставляя еще один сладкий простой поцелуй на моей щеке, который я чувствовала под кожей.

— Еще две игры.

Еще две игры.

Эти слова заставили меня отпрянуть. Что я делаю? Какого черта я делаю на гребаной парковке «Пайперс»?

К счастью, в этот момент он решил отстраниться. Его губы порозовели, глаза остекленели. Его ноздри раздулись, когда он пристально посмотрел на меня.

— Поехали, хорошо? С каждым днем это становится все труднее.

Я кивнула, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. Возьми себя в руки.

Мы сели в машину, и я потерла лицо руками, прежде чем завести мотор.

Сосредоточиться. Мне нужно сосредоточиться.

В тот вечер, когда мы собирались отправиться на поле перед началом полуфинальной игры, я услышала, как в раздевалке одна из девушек спросила: