– Странно, – проговорил комутан-паша, – вы собираетесь единовременно уничтожить около сотни человек в разных уголках султаната , а сами просите меня убить сопливую девчонку … Не понимаю, почему бы не угробить и её заодно?

– Тебе не надо понимать! – казалось, в глазах сектанта бушует тёмный огонь преисподней. – Она – не обычный ребёнок, мы не можем сейчас вступать в противостояние… Впрочем, неважно. Убейте её, вот и всё!

Дели казалось, что ей не хватает воздуха. Это ведь о ней… точно о ней…

Ишьясс вдруг пригнулся, странно подав вперёд голову и верхнюю часть туловища; в движении было что-то нечеловеческое, мерзкое и хищное.

– Там кто-то есть! – прошипел ишьясс. – За оградой!

Имам с комутаном одновременно обернулись. Дети замерли, парализованные ужасом.

– Где? – спросил Гири-Сейкал.

– Прямо перед тобой, в папоротнике, идиот! – в голосе ишьясса бурлила ярость. – Быстро, ну!

Комутан-паша двинулся вперёд, извлекая из-за поясницы небольшую двулезвийную секиру – отличительное оружие дворцовой гвардии. Дели глядела, как мужчина упругой походкой тренированного бойца идёт прямо к ним, на большие руки, удобнее перехватывающие украшенную серебряной чеканкой железную рукоять, на золочёные полумесяцы лезвий… внезапно Камай схватил её за руку.

– Не шевелись! – одними губами прошептал он, вскочил на ноги и бросился бежать, с шумом и треском разбрасывая ломкие опахала перистых листьев.

На миг все замерли. Сектант очнулся первым; полы его чёрного плаща взвихрились, когда он с невероятной быстротой сорвался с места. Камай бежал наискось от ограды, стремясь скрыться за кустами ближайшей аллеи. Ишьясс остановился у ограды в нескольких шагах от скорчившейся у земли Дели, протянув руки с растопыренными пальцами сквозь решётку.

– И-а-а-а-х-х-а-а-а-а! – с невероятным напряжением не то выдохнул, не то простонал он. Дели на миг показалось, что она увидела, как тёмная тень скользнула от ишьясса вслед за бегущим мальчиком, петляя между деревьями и вытягивая чёрные лапы…

– Чего стоишь, кретин? – повернулся к Гири-Сейкалу сектант. – За ним, он уже мёртв! Спрячь тело, чтобы не поднимать шум раньше времени!

Комутан злобно скривился, но послушно бросился вперёд, несколькими ударами разрубил декоративную ограду и побежал туда, где между кустов скрылась маленькая фигурка.

– Шайтан и демоны! – простонал, держась за сердце, святейший имам. – Что мог услышать этот проклятый мальчишка? Благие небеса…

– Оставь богов и демонов в покое, – прошелестел ишьясс, – всё будет, как мы запланировали. Пошли, у тебя ещё много дел. Завтра вы с Гири-Сейкалом откроете новую страницу истории Гараханча.

Ветер редко утихал на просторах Каракчаевской степи. Здесь ему было где гулять над стелящимися безбрежными коврами буйных трав, скользить по склонам холмов, прятаться в оврагах и балках, волновать кроны врезающихся в степь лесных массивов и гладь озёр и рек. Ласковый шепот ветра, равно как и его разбойничий свист, были такой же неотъемлемой частью этих громадных открытых просторов, как и необъятное небо над ними, днём поражающее глаз густотой синевы, а ночью подмигивающее мириадами звёзд, большими и яркими, словно хрустальные светильники дивной работы…

Красоты степи проходили перед глазами Дели, но не радовали душу, так как созерцала их девочка через деревянные прутья грубой решётки. Шестерых детей везли на большом зарешеченном возу; к нему крепилась верёвка, к которой по очереди были привязаны дюжина женщин и девушек, идущих пешком. Сафа шла третьей, и Дели имела возможность встречаться с ней взглядом, но слишком переглядываться, тем более, разговаривать было нельзя – любой из сопровождавших караван степняков мог ткнуть провинившуюся древком копья, а то и стегануть с плеча плетью.

Глаза Сафы – бывшей икбал! оставались сухими. Происшедшие события были столь страшными, что разум отказывался их признавать, но женщина отлично понимала, что ещё больший удар обрушился на хрупкое детское сознание Дели, и старалась поддержать её улыбкой и мысленным посылом.

Всё, случившееся с ними и в самом деле казалось девочке страшным сном. Ещё несколько дней назад – хозяйка султанского дворца, единственная икбал, жемчужина Гараханча, и её дочь, любимица всемогущего султана, с которой обращались, как с прекрасной бабочкой, опасаясь повредить пыльцу на крыльях… И ныне – бесправные пленницы. Вернее, рабыни…

Секта ишьяссов сделала своё чёрное дело. Испуганная Дели в тот же вечер всё, как могла, пересказала няньке, та бросилась к Сафе – но уже ничего нельзя было успеть сделать. Во дворце – разумеется, не случайно – в тот день дежурили лишь те гвардейцы, которых сумел склонить на свою сторону Гири-Сейкал. А связаться с преданными султану командирами у Сафы быстрой возможности не было – а затем не было возможности вообще… В ту страшную ночь султан Гараханча Мохсен-Адиль умер, как и десятки самых верных его сторонников, занимающих высокое положение в государстве, и ближайшие родственники-мужчины. Они умерли все одновременно страшной, непонятной смертью, корчась в невыносимых муках, задыхаясь, покрываясь пурпурными пятнами, на глазах превращающимися в обнажающие кости зловонные язвы. И с утра следующего дня по всей стране имамы и муллы кричали на папертях о божьей казни, постигшей неправедного правителя и его сподвижников за грехи против святого неба и его служителей. И славили нового великого султана, угодного Восшедшему – Гири-Сейкала…

Если бы остался хоть один законный наследник престола султаната, то наверняка отыскались бы влиятельные люди, бросившие на дворец часть армии или поднявшие на восстание народ… Но наследника не было, а для простого люда свершившееся действительно выглядело, как высшая воля. И расправы над немногочисленными повстанцами и недовольными с помощью клинков и плетей были уже наказанием мятежников, выступивших против законного владыки Гараханча.

Всего этого Сафа не видела, но сценарий переворота в красках расписал явившийся к ним под утро Гири-Сейкал.

– Видишь, Сафа, – под конец, по волчьи скалясь, сказал он, – ты могла бы остаться повелительницей дворца, если бы приняла моё предложение вовремя… Но и сейчас у тебя есть шанс неплохо устроить своё будущее. Если будешь благосклонна ко мне – останешься моей наложницей. Но тебе придётся постараться ублажить меня как следует!

Дели в мельчайших подробностях помнила, как мать бросилась на него с кинжалом – отчаяние и ярость до неузнаваемости исказили её обычно столь милое и кроткое лицо. Но комутан, опытный воин, был уже начеку – и миг спустя кинжал улетел в угол. Затрещала разрываемая одежда; Сафа вцепилась братоубийце зубами в руку, и он, грязно выругавшись, коротко ударил её в висок и бросил обмякшее тело на ковёр.

И тогда Дели тоже впервые познала ярость – испепеляющую разум, наполняющую голову звенящими ударами пульса, тело – жидким пламенем, а душу – непреодолимым желанием убивать…

Разумеется, она была слишком маленькой, и мужчина одним небрежным движением руки швырнул её через всю комнату. Дели ударилась о стену лопатками и затылком – и голову расколола такая боль, что всё перед глазами рассыпалось и завертелось, как цветные стекляшки в недавно подаренной отцом новой игрушке со сложным названием. Пытаясь глотнуть хоть немного воздуха, она могла лишь усилиями воли отчаянно отгонять дурманящую голову темноту и смотреть…

Смотреть, как Гири-Сейкал неторопливо срывает одежду с бесчувственной матери. Как Менке, неподвижно и отрешённо сидевшая всё это время в углу, вдруг взвивается с быстротой, невероятной для её старческого, почти векового тела, и лишь отточенная годами воинских тренировок реакция спасает комутана. Длинная спица, нацеленная в глаз, лишь насквозь пронзает ухо, и вновь Дели беспомощно глядит, как старая нянька падает от сокрушительного удара, как Гири-Сейкал, морщась, вытаскивает из уха спицу, вынимает короткий ятаган и дважды вонзает в живот Менке, проворачивая лезвие. А затем, подмигнув Дели, вновь возвращается к распростёртой, обнажённой Сафе и, расстегнув богато украшенный пояс, спускает штаны…