– Мистер Д., – пробормотал Кёнсун, когда директор в очередной раз, воодушевлённый воспоминаниями, уставился куда-то в стену позади него, едва заметно улыбаясь. – Скажите, пожалуйста, зачем я здесь. Мне правда очень интересно, но, чем я дольше здесь, тем больше нервничаю.

Директор прочистил горло и закивал. Он встал со стола и начал расхаживать по кабинету, застёгивая свой пиджак.

– Ты уже ведь знаком с новеньким в вашем классе по английскому? – спросил он, и Кёнсун подумал, должен ли он вообще отвечать.

– Да. Ханыль, кажется.

– Точно, – Мистер Д. сел за свой стол и сложил руки в замок на столешницу, поверх бумаг. У Кёнсуна создалось впечатление, что он встревожен не меньше его. – Это касается его. Отчасти. Ваше наказание.

Чхве непонимающе уставился на мужчину.

– Во-первых, безусловно, вы будете ходить на отработки после уроков, начиная с понедельника и до конца месяца. – Кёнсун чуть заметно кивнул; шла первая неделя семестра, а все наказания начинались только со второй. – Во-вторых, скоро осенний фестиваль, но, думаю, ты и без меня в курсе, – продолжил он спокойно. – Кван Ханыль здесь новенький, ему нужно здесь освоиться. Я решил, что ты – отличная кандидатура для помощи. Что же касается фестиваля, – он снова надел свои очки, пока парень, как рыба, открывал и закрывал рот в попытках сдержать негодование. – Лучшее, что я могу сделать, так это отстранить вас от участия в нём, ну, а худшее – сам понимаешь. Но я не стану этого делать, если в составе вашей группы там выступит Ханыль.

– Ч-что? – выдохнул рвано Кёнсун.

Ему искренне хотелось верить в то, что ему послышалось, но директор повторил последнее предложение в точности так же, как сказал его в первый раз, и Кёнсун чуть не задохнулся от подступающего к горлу вскрика, утонувшего в груди, так и не прорвавшись наружу. Чхве закрыл рот рукой и зажмурился, тело содрогнулось, и Кёнсун подумал, возможно, его стошнит прямо сейчас на директорский бордовый ковёр, но этого не произошло.

Проблема была, кроме всего прочего, в том, что они обязаны были выступить на осеннем фестивале. Он проводился среди всех школ их округа, и там зачастую были в качестве гостей скауты из разных университетов со всех концов страны, а ещё – подосланные сотрудники различных компаний, подыскивающих талантливую молодёжь. С каждым разом, когда они выступали там, им вручали всё больше визиток, а этот год должен был стать пиком их карьеры, потому что Йесон оканчивал школу, а это значило, что он просто обязан был заявить о себе; а ещё это означало, что он в последний год выступает с ними в качестве школьника.

– Это всё потому, что он кореец? – ляпнул Кёнсун, переведя учащённое дыхание.

Мистер Д. взглянул на него, спокойно и с укором, поправил очки и снова прочистил горло.

Кёнсун и сам был корейцем, но это никаким образом не оправдывало тот факт, что именно он был в какой-то странной, даже дурацкой связи с каждым грёбаным корейцем поблизости. В общем. Дело было в том, что их городок не был самым большим и густонаселённым, он даже не был просто большим, но он находился в Калифорнии, а Калифорния хвасталась наличием самой большой корейской диаспоры в США. Так что азиаты не были чем-то необычным, жители штата к этому привыкли, но всё же именно здесь их не было так много, потому что в таком городишке не каждому хотелось бы жить. В Лос-Анджелесе даже находилось посольство, Кёнсун помнил об этом, потому что ему говорил Сокхван, семья которого занималась помощью в адаптации в новой стране гостей с Азии. И Кёнсун им помогал, потому что, во-первых, он постоянно торчал с Сокхваном, а во-вторых, за это ему платили, немного, но на карманные расходы хватало, так что Чхве не чувствовал себя троглодитом.

А ещё, после десяти лет дружбы с Сокхваном, в возрасте неполных восемнадцати лет Кёнсун уже отчётливо осознавал свою ориентацию, и что у него появился тип, но это не означало, что ему нравился каждый встречный парень-азиат. Кёнсун просто считал их славными. Ему было приятно с ними общаться. То есть, конечно, Кёнсун общался со всеми, не взирая на их расу или пол, но из-за Сокхвана, который был в довольно тесных контактах со всеми корейцами и кореянками в городе даже спустя долгое время после их приезда, будто у них была отдельная община, Кёнсун знал их всех тоже, и потом, пока Сокхван не уехал, когда приезжали другие, Чхве автоматически знакомился и с ними, по привычке, наверное. Это было странно. Даже для него самого. Минджун и Йесон были корейцами, и они с ними легко нашли общий язык.

– Возможно, только отчасти, – сказал Мистер Д., принимаясь опять листать бумажки на столе. – Но он также отличный студент. По крайней мере, если судить по его портфолио из предыдущей школы. Сплошные положительные отзывы, грамоты, награды, похвалы… Даже награды за песенные конкурсы.

– И что? – Кёнсунов голос сорвался; Мистер Д. смирил его одним взглядом, и парень стал тише. – Да пусть он хоть святой. Наша группа – это уже укомплектованный коллектив, и нам не нужен больше никто. Йесон и Минджун умеют играть на всём подряд, Соно пишет песни, вокал за мной был и остаётся. Нам больше никто не нужен.

Кёнсун пылал внутри, потому что это было так нечестно. Они никогда не считали себя школьным ансамблем – именно по этой причине они никогда не репетировали в школьном музыкальном кабинете, оставляя его для хора и оркестра; они всегда были обособленными и в этом был их шарм, их сила. На них никогда не влияли экономические трудности оргкомитета, их не пытались распустить или изменить стилистику, потому что не имели над ними власти. Её никто над ними не имел. Их духом была свобода.

Это была группа Кёнсуна. Каким бы отвратительным порой лидером Чхве ни был, это целиком и полностью была именно его группа: название было его, тексты – большинство из них – были его, вокал был его, люди в группе тоже были его. Даже первая барабанная установка для Соно – хорошая, полуакустическая, а не старая и скрипучая, – была куплена в основном на Кёнсуновы деньги. Потому что Кёнсун желал существования этой группы так же сильно, как желал бы поцеловать Сокхвана – всеми фибрами своей души, каждым нервом, каждым вздохом за все свои на тот момент шестнадцать лет жизни. Они были такими мелкими, но всё равно их глаза горели огнём страсти к музыке. Каждый человек в их «Романе из телевизора» был как часть пазла и идеально дополнял картинку, убери одного – и всё распадётся. Но картинка была полной и не требовала доработок. Никаких Кван Ханылев им не было нужно.

Каждый человек в «Романе из телевизора» был Кёнсуновым, потому что пережил каждую трудность, каждую рану рядом с ним и никогда не отворачивался; каждый из «Романа» поддерживал идиотские идеи Кёнсуна, и его глаза, его сердце горели так же ярко, как у Кёнсуна. Они приняли его и его музыку, они приняли условия, в которых стали расти, и они были частью Кёнсуна, его истории, его личности. Это была больше, чем группа. Это была его жизнь.

В которую теперь пытались насильно вклинить кого-то ещё.

Кёнсун закрыл лицо руками и попытался выровнять дыхание, потому что к горлу подступала истерика, а он не должен был допустить её прорыва. Мистер Д. сложил руки на стол в замке, внимательно всматриваясь в парня, в его пальцы, скрывающие наливающиеся слезами глаза.

– Ты должен понимать, на что мне пришлось пойти, чтобы вас не отчислять, – сказал он спокойно. Кёнсун кивнул, не убирая руки от лица. – Ему нужно здесь освоиться. Ты всегда вокруг себя собирал всех корейцев в округе. У тебя не должно быть с ним проблем.

– У него нет проблем точно, – выдохнул Кёнсун. – Вокруг него уже крутится добрая половина школьников и школьниц. И вообще… Он же первоклассный футболист, так пусть там и осваивается.

– Он хочет музыкальный уклон.

– Тогда пусть валит в хор или оркестр, – Кёнсун хлопнул ладонями по коленкам.

– Это не обсуждается. Ты можешь делать что хочешь, но Кван Ханыль обязан выступить в составе «Романа» на осеннем фестивале, и это окончательно.