– Стой! – прогремело в голове, и мне пришлось отойти назад. Такого грозного оклика я еще не получал, но подчинился и, оглядываясь, заспешил дальше. Пустой дом словно ожил и строгим взглядом провожал меня.

Степаныч ждал меня у своей калитки и, хитро улыбаясь прищуренными глазами, следил за моими действиями.

– Не решился зайти?

– Не-е-т, не пустило, не по себе как-то стало. А что это за дом?

– Потом расскажу, пошли обедать.

После обеда мы со Степанычем сидели на скамейке за домом. Перед нами был огород, где буйствовала картошка. Молчали. Настроение было благодушное. Хорошо. Солнце смотрело на нас сверху и радовалось вместе с нами. Под его теплом мы разомлели, глаза сами собой закрывались, тянуло в сон.

– Про тот дом-то, – неожиданно продолжил разговор Степаныч, и у меня пробежал холодок по спине, дремота прошла сразу, я насторожился. Не поворачивая головы, уловив мое внимание, Степаныч продолжил: – Марфа там жила, померла этой весной.

– А кто она была?

– Да старушка как старушка. Травы собирала. Лечила.

– Значит, не просто старушка, раз лечить умела.

– Так оно. Жила одна, особо ни с кем не разговаривала, но добрая была, в помощи не отказывала, хорошая память о ней осталась.

Опять помолчали. Затем Степаныч продолжил:

– Бывало, пропадала на несколько дней. Говорили, где-то в лесу у нее землянка была, никто не видел. Вернется как копна, травой обвешана. Потом порошки, лекарства готовит. Люди к ней и ходили, даже издалека приезжали, тропинку от станции протоптали.

– Это по которой я пришел?

– По ней самой.

– А весной, снег еще до конца не сошел, нет ее и нет. Думали, опять ушла. Потом забеспокоились. Пришли к ней, а она дома, лежит на кровати, как уснула, только одета празднично, платочек на голове повязан. Такой одежды у нее никогда и не видели. Знала, что умрет, сама приготовилась. В комнате полумрак, занавески отдернули, а это словно и не она, лицо молодое, спокойное, руки на груди сложены, белые, девичьи, да и тленом не пахнет. Холодно, правда, было. Перепугались, конечно, пошептались. Но что делать, хоронить все равно надо. Сколько она так пролежала, точно и не знаем. Нашли кое-какой материал по дворам, гроб сколотили. На кладбище за церковью тяжело пробивались. Колька никакой, вручную на санках везли. А уже распутица, грязь, снег. Потом могилу долбили, земля мерзлая. Но все сделали как надо, молитвы, какие надо, Петро прочитал, он знает, из монахов. Так и схоронили Марфу нашу. Жалко. Бабы все в голос ревели, и мужики слезу смахивали.

Степаныч опять задумался. Я сидел тихо, не хотел его отвлекать, чувствовал, что рассказ продолжится.

– Как подсохло, участковый заехал, нас после зимы проведать. Узнал про Марфу. Что да как? А мы что знаем? Рассказали, как было, могилу показали. На том и закончили. Уехал. Потом, правда, родственники Марфы приезжали, прознали от властей. Сын ее тоже был. Мы про них и не знали, не рассказывала она, думали, одинокая. Приехали наследство делить, а делить-то нечего. Дом здесь не продать, кому он нужен. Так и уехали ни с чем. Вот такая история.

– А Марфа нам помогает. – Степаныч, предвидя мое недоумение, хитро посмотрел на меня.

– Это как?

– А кто знает? Кому во сне что-то посоветует, на кого руку незримую наложит, полечит. Так вот.

Я что-то хотел еще спросить, но вспомнил свое состояние около дома Марфы и, промолчав, согласно кивнул головой. Так и есть.

– А в дом ее с тех пор так никто и не входил, как отводит что-то. Дверь притворена только, не заперта.

– Мужики, вы где! – вдруг услышали мы громкий требовательный голос тети Шуры.

– Ну все, не даст покоя, – заворчал Степаныч, но отозвался: – Тут, тут, за сараем.

– Ишь, пригрелись коты на солнышке, идите, дрова разберите. – Тетя Шура стояла перед нами, руки в боки, и пыталась грозно смотреть на нас сквозь пробивающуюся улыбку. Для нее я уже стал своим, и она, как хозяйка, считала, что может распоряжаться мной. Я не возражал, наоборот, приятно было сознавать свою надобность для таких людей, как мои хозяева.

Мы со Степанычем принялись за дрова. Часть была уже наколота, оставалось сложить их в поленницу. Этим занялся я. Но оставалась и немаленькая куча напиленных чурбаков. Степаныч принялся за них. Ловко у него получалось, легко, взмах топора, и казалось, полено само разлетается на части. Попробовал и я, дело пошло медленнее. Степаныч сделал мне несколько подсказок, скоро я приноровился и даже вошел во вкус этой работы под веселый треск разваливающихся чурбаков. Сказывались мои деревенские корни. Тетя Шура вынесла нам квасу в запотевшей трехлитровой банке, и увидев, как споро у нас идет дело, похвалила. А я понял, все работы в деревне такие, что не сделать их нельзя, иначе возникнут серьезные неприятности, если не проблемы. И каждая работа приходит в свое время, не сделаешь – холод, голод, и до смерти недалеко. Все серьезно.

С непривычки ломило спину, болели руки. Но после хорошей бани, березового и пихтового веника все как рукой сняло, ни боли, ни усталости. Степаныч постарался на славу, пропарил меня как надо.

Вечером опять долго сидели за столом у самовара, пили чай из блюдец. Правда, над нами теперь висел розовый абажур с электрической лампочкой. Стало светлее, но часть уюта от этого ушла. Неспешный разговор то затихал, то продолжался вновь, и шел о деревенской жизни, здешних обитателях, виденных мной, и сам собой перешел на Марфу. Оказалось, что она была словно частью деревни, без нее не решались и простые повседневные и жизненно важные вопросы: какая будет зима, лето, когда пойдет дождь, что и в какое время садить, собирать, и это помимо врачевания, житейских советов, как поступить в той или иной ситуации. Осиротела деревня, жители в растерянности, привыкли во всем полагаться на Марфу, а тут такая беда. И не ко всем Марфа сейчас приходит, да и помогает теперь нечасто, видимо, не прост путь из того мира в наш.

В эту ночь я увидел Марфу.

Стою в ее доме. Она проходит мимо меня, подходит к углу с иконами, стоящими на полочке, крестится и что-то кладет перед иконой Спасителя, поворачивает голову в мою сторону, и ее взгляд пронизывает меня насквозь. Я задыхаюсь, сердце останавливается, но в последний миг просыпаюсь. Жив! На своем сеновале! Не могу отдышаться, сердце колотится, страшно. Начинаю понимать – это только сон. Машка вскочила спросонья, навострила уши и тревожно крутит головой. Внизу заворочался Мишка, громыхнув цепью. Д-а-а, не такой уж это и сон. Я прижал кошку к себе, постепенно мы успокоились и опять уснули.

Утром сон не забылся, как это часто бывает, наоборот, приобрел ясность, вспоминались даже отдельные детали. Вот только Марфа представлялась неясной, словно туманной фигурой в отличие от ее бездонных глаз, смотрящих на меня. Что в этом взгляде? Не сказать, не поддается осмыслению, но он точно не пугает и не отталкивает. Это взгляд из другого мира.

За завтраком я молчал, сказать – не сказать. Сомнения тяготили меня.

– Ты что смурной? – заметив мое настроение, спросила тетя Шура.

– Да сон, – делая над собой усилие, ответил я.

– Бывает, – деликатно подытожил Степаныч, – не думай, само забудется.

Какое-то напряжение все равно повисло в воздухе, и я все же решился: «Марфа приснилась».

Степаныч и Шура насторожились, но молчали, ждали продолжения, и я на одном дыхании выпалил весь свой сон, не забыл и поразивший меня взгляд. Степаныч неопределенно покачал головой. Тетя Шура, наоборот, уловив женским чутьем суть, сказала:

– На полке, перед иконой, надо что-то взять. Марфа знак тебе дала.

– Так-то оно так. Почему она тебя выбрала? – Степаныч с тревогой посмотрел на меня.

– Не нам это решать, и думать нечего, – отозвалась тетя Шура, – идти надо.

– Да пойти-то просто. Куда эта дорожка заведет? Вот о чем я, – Степаныч пытливо всматривался в меня.

– Вон ты куда? Рано об этом говорить. А не пойти нельзя.