– Ну и что. Ничего это не значит. Примета только.

– Да, примета… Через месяц, как фотография упала, участковый заехал. Так вроде, посмотреть, как дела в деревне, как живем. Выбрал момент, шепнул мне: «Убили сына». Самородок нашел, крупный, да не поделили в артели… вот и все, – Степаныч тяжело вздохнул. – Взял грех на душу, не сказал матери. Для нее Лешка живой, ждет его, весточки хоть какой. Да видно, сердце материнское все же подсказывает, встанет перед фотографией и заплачет.

– Да уж, беда, – проникшись горем хозяев, отозвался я. – Но жить-то надо!

– Живем, как можем, что поделать, – выходя из горьких раздумий, подвел итог Степаныч.

Хлопнула входная дверь. Зашла тетя Шура с лукошком, полным яиц.

– Куры несутся на всю деревню. Пойду к соседке, поменяю на молоко. Хочешь парного? – спросила она меня.

– Попробую. Смотрю, у вас натуральный обмен.

– Так и есть, так и выживаем, – сказала тетя Шура, откладывая яйца. – Вы что притихли?

– Про Лешку рассказывал.

– Сам себе судьбу выбрал, – неожиданно зло отозвалась хозяйка, – никто не заставлял. Будет о нем. – И убежала.

– Сильная она у меня. Так и живем, держимся друг за друга.

– Хорошо вам, и у вас хорошо. Завидно даже, по-доброму.

– Нашел кому завидовать!

– А что. У меня в жизни рядом такого человека и не было.

Теперь Степаныч деликатно замолчал.

На меня нахлынули чувства, близкие к тем, что я испытал на луге. Вчера неведомая сила дала мне оценку. Сегодня я сам хотел излить душу этим людям, добрым и искренним, за короткий срок ставшим мне близкими.

– И поделиться было не с кем, – продолжил я.

Мои последние слова услышала тетя Шура, пришедшая с кувшином молока, налила мне полный стакан и присела за стол. Парное молоко пахло очень необычно, поэтому я с осторожностью поднес стакан ко рту. Молоко было теплое, густое, на наш городской вкус – не молоко. Хозяева, наблюдая за мной, засмеялись: – Привыкай. – И наш затянувшийся завтрак продолжился.

Я же начал рассказывать о своей жизни, достаточно заурядной, изредка отмеченной событиями, оставившими следы в памяти. Но в моем рассказе основное место занимали люди, принявшие участие в моей жизни или просто прошедшие мимо. Отношения, сложившиеся с ними, хорошие и не очень, обиды, причиненные мной и мне. И получалось в моем рассказе так, что радостей было не так уж и много. Большая часть жизни прошла как-то незаметно, а ведь это была моя жизнь, и я, как каждый человек, ощущал себя целой вселенной. Так для чего же я родился, для чего жил до сегодняшнего дня, что сделал полезного?

В рождении заслуга не моя, родителей. Учился средне, как все. Женился, как большинство. Развелся, повторив путь многих. Почему развелся? Мы так и не стали близкими. Каждый оставался сам собой, не пускал в свой мир. Да просто не любили друг друга! Поэтому не смогли дальше жить вместе. И надо ли в таких случаях искать виноватого? По крайней мере поступили честно, не стали больше мучить себя. И вот закономерный итог, я один.

Близкие ушли из жизни. Друзья? Пожалуй, их и нет, так, знакомые, коллеги. Зато есть работа. Радуюсь, когда деньги получаю. Есть и материальные блага. А что для души? Ничего нет! Караул!

Может, только вчера я и понял – у меня еще есть душа, она живет по своим законам, неподвластна мне, моему разуму, часто не соглашается со мной. Но всегда ли я прислушиваюсь к ней, к ее мольбам? Душа – это все, что останется от меня, и ей держать ответ за прожитую мной жизнь?

Вот о чем я думал, о чем рассказывал.

Степаныч и тетя Шура внимательно слушали, кивали головами, поддакивали, смеялись, иногда хмурились. Но я чувствовал – для них события моей жизни были не главными. Они понимали, что мне надо выговориться, рассказать о наболевшем, и были внимательными слушателями. Хотя наверняка не все уловили из моих сбивчивых откровений, моей исповеди.

Наконец я замолчал. Этому были рады все, в первую очередь я сам, немало удивившийся своему неожиданному рассказу. Стало тихо, только ходики на стене примирительно стучали.

– Что, загрузил вас? – опомнился я.

– Ничего, – подумав, ответил Степаныч. – Хорошо, что понял, нельзя жить только благами. О душе задумался.

– Не переживай, у тебя впереди жизнь длинная. Все наладится, – добавила тетя Шура, подливая мне молока. Оказывается, я выпил весь стакан.

Мне удивительно просто было разговаривать и легко находиться рядом со Степанычем и тетей Шурой. Скорее, это тревожило, чем радовало, я не мог разобраться в своих чувствах. По своей натуре я был нелюдим, плохо сходился с людьми, и отношения с ними складывались большей частью вынужденно.

Начавшиеся вчера перемены, оказывается, отразились не только на моем мироощущении, но и на видении людей, отношении к ним. Это прежде всего коснулось моих новых знакомых, Степаныча и тети Шуры. Конечно, в том, как мы быстро сошлись, во многом была их заслуга. Эти любящие друг друга люди, которых невозможно было представить порознь, распространяли любовь вокруг себя, а их открытость и доброжелательность только способствовали этому. Хозяева искренне радовались мне, нашим, чуть ли уже не семейным, отношениям.

Сейчас мне просто страшно было вспомнить тот, другой мир, мир корысти, обмана, интриг, в котором я пребывал еще вчера и куда мне все равно предстояло вернуться. Пока я оттолкнул от себя эту мысль.

– А вы не всегда жили в деревне, – перевел я разговор на хозяев.

– Заметно? – усмехнулся Степаныч.

– Воспитание и образование не скроешь.

– Я военный. Шура – тоже, военврач. Были когда-то. Сейчас – пенсионеры.

– А здесь давно?

– Лет пятнадцать. Мы ведь тоже лександровские.

– А-а-а, так мы земляки, значит!

– Выходит так. Как стряслось все с сыном, остались мы с Шурой одни. Сноха вон как. Перед знакомыми стыдно. Дослужили до пенсии, продали квартиру в Александрове и подались сюда, с глаз подальше. Так и живем с тех пор.

– Привыкли?

– А куда денешься. Сначала нелегко было. Потом понравилось. Огород, куры, кролики – живем.

– Людей здесь мало, плохих нет, не приживаются, – добавила тетя Шура и вышла в спальню.

Скрипнула дверца, что-то тихо звякнуло, она вернулась в комнату, с гордостью неся на вешалке парадный мундир подполковника. Степаныч обернулся, махнул рукой, но было заметно, что ему тоже приятно. На мундире поблескивали два ордена Красной Звезды, медали, золотой ромб академии, имелась и нашивка за ранение. Вот тебе и Степаныч! Сельский житель!

– Вижу, непростая служба была? – уважительно заметил я.

– Всякое было, и повоевать пришлось. Хватает еще на земле мест, – горько усмехнулся Степаныч, разглядывая награды и, наверное, вспоминая про себя историю каждой.

Мне, конечно, очень хотелось услышать о годах службы Степаныча, однако он к такому разговору был не расположен.

– Убирай, – решительно сказал он жене, закончив придирчивый осмотр мундира. Чувствуя мой интерес, добавил: – Не сейчас, как-нибудь потом.

Непростые истории стояли за каждой наградой.

Наконец закончился наш затянувшийся завтрак, а я так и не знал, что мне делать дальше. На помощь пришел Степаныч:

– Так ты, значит, в отпуске?

– Отпустил начальник на две недели.

– Погости у нас, потом и в Александров успеешь.

– Да, да, – отозвалась из кухни тетя Шура, – отдохни тут, и нам веселее.

– Да вам-то лишние заботы!

– Это не заботы, а приятные хлопоты, – успокоил меня Степаныч, – порыбачим, озеро у нас недалеко. Рыбалку любишь?

– Да как сказать.

– Понятно. За грибами походим, белых в этом году… Найдем, чем заняться.

– Ладно. Я и сам хотел напроситься, да, думаю, неловко.

– Вот заладил. Очень даже ловко.

– Отдых отдыхом, а чем помочь-то вам?

– Да чем-чем… Все вроде у нас нормально.

– Света нет, – вставила из кухни тетя Шура.

– Да, точно, со светом беда. Ты разбираешься?

– Могу посмотреть. А у вас электричество есть?