– Хочешь сигарету? – спросила она меня.

Я хотела и сказала, что да. Она прикурила мне сигарету, и я подумала о том, что она мне всегда дает что-то такое, что надо взять в рот. Эта девушка – мой кошмар?

Я перевела взгляд на три родинки у нее на шее. Было странное желание к ним присосаться.

В детстве у меня тоже были три такие родинки. Они жили на внутренней стороне правой руки, чуть ниже локтевого сгиба. У нее родинки были побольше моих, но и ее, и мои, если их соединить пером, образовывали фигуру вроде ковша Большой Медведицы.

Я их терпеть не могла: что они выступают, что они чужие, что я чувствую, как они привлекают внимание к мякоти моей руки. Вот лучше бы они на наружной стороне были. Внутренняя поверхность – она мягкая, уязвимая, она стыдливее наружной.

Было больно, когда дерматолог вколол мне новокаин, а потом выдрал их чем-то вроде дырокола. Но мне было радостно, когда их убрали, я почувствовала свободу. Сейчас у меня на руке остались три шрамика – как три крохотных облачка. Я их годами не замечаю.

– Ты здесь на постоянно? – спросила я ее, пытаясь разрядить ситуацию.

– Брата подменяю, Адива, – сказала она. – Он поехал в Израиль.

Вот это и все, что она сказала: «Он поехал в Израиль». Никаких поясняющих заявлений, вроде «у него насчет политической ситуации там смешанные чувства», или «Он не по Праву Рождения», или «Я лично за бойкот, возврат территорий, санкции».

– Это заведение принадлежит моей семье, – сказала она. – Все точки «Йо!Гуд», а я выхожу туда, где я нужна. Кстати, меня Мириам зовут.

Это было мое второе имя – на иврите. Так я Рэйчел Мередит, а на иврите – Рахель Мириам. Но я не стала ей этого говорить.

– А я Рэйчел, – сказала я. – Удивилась, что ты куришь.

– Потому что я религиозная?

– Ага. И потому что тут Л-А. Приятно встретить кого-то, кто рака не боится. Я к тому, что жизнь достаточно длинная.

– Ты смешная, – сказала она, не смеясь. – Ортодоксы курят. И пьют. Я люблю выпить. Майтай.

– Майтай?

– Тропический такой коктейль.

– Я знаю, что это. Просто выбор интересный.

– А ты еврейка? – спросила она.

– Да. Но очень, очень плохая.

– Я тоже. – Она засмеялась. – Но кашрут соблюдаешь?

– Не-а, – ответила я, затягиваясь сигаретой. Дым теплый, сладкий, коричный.

– Вот как. А я соблюдаю.

Видимо, когда она сказала, что она плохая еврейка, она совсем не то имела в виду, что я.

– Есть на Фэрфакс кошерный китайский ресторан, где делают классные майтаи. «Золотой дракон». Бывала там?

Я отрицательно мотнула головой. Попыталась себе вообразить, каково это – быть ею: есть и пить все, что на шведском столе попадется. Вот интересно, ест ли она яичные роллы, луковые блины, всю эту прелестную жареную гадость. Наверняка ест.

– А ты пьешь? – спросила она.

– Более чем, – сказала я, хотя на самом деле не пью, потому что не хочу лишние калории поглощать.

– Мне нравится пить, – сказала она задумчиво. – Особенно с родными напиваться дома. Нас восемь человек, шестеро детей. Это весело.

Вот никогда не думала, что ортодоксальный иудаизм – это весело. Всегда думала, что там сексизм и правила.

– Звучит забавно, – отозвалась я.

– Да полная mishigas[9]. – Она засмеялась, снова выпустила дерево дыма. – А ты со своими родными общаешься?

На тринадцатый день детокса позвонил отец.

– Чему обязана такой радостью? – спросила я.

Я стояла в ванной, с мокрыми волосами, только что под душем поглотив завтрак-один.

– Рэйчел, я не знаю, что это за «детокс» такой, но матери лучше позвони немедленно.

Уж если она отца к этому припахала, значит, она в полном отчаянии.

– Скажи ей, что у меня все хорошо, – говорю я.

– Я рад, что у тебя все хорошо, но дело не в этом. А в том, что она теперь каждый день звонит мне, и я все это должен слышать.

Вызывать недовольство отца – это для меня неприятно. Он редко выражал неодобрение чему бы то ни было. Когда родители были вместе, он никогда с матерью не спорил насчет того, как она командует моим питанием. Он вместо этого водил меня украдкой по забегаловкам фастфуда в компенсацию. Когда они развелись, он женился на керамистке по имени Кристина (не еврейке), и они переехали в Беркширс. Я с тех пор его видела несколько раз в году, но серьезных проблем из-за отсутствия папочки не было. Пусть он уехал, но я хотя бы понимала свое положение.

Когда он приезжал в город на мой день рождения или на хануку, мы целый день проводили в удовольствиях. Ходили куда-нибудь обедать и ужинать: в дайнер и китайский ресторан, или сельский ресторан в настоящем амбаре, где подавали тарелку за тарелкой шпината в сливках, кукурузы в сливках, вафли. А потом шли в кондитерский магазин и в «Севен-илевен»[10] нагрузить меня пакетами запрещенной быстрой еды. Мать мне давала двадцать четыре часа хранить все это богатство, а потом все выбрасывала. Хотела бы я, чтобы можно было это сокровище спрятать, но она всегда делала полную инвентаризацию, когда я переступала порог. Единственный раз, когда я пожалела, что отца со мной нет, было на мой десятый день рождения. Он отвез меня домой, я переоделась в пижаму и спустилась в кухню поесть запрещенного. У меня еще 23 часа оставалось на это, и я была твердо намерена съесть все, что смогу.

Копаясь в пакете из «Севен-илевен», я нашла коробку, которую не видела, как он покупал. Такой пакет, где разные мешочки чипсов: читос, доритос, претцели. А на коробке большими красными и черными буквами напечатано: «Ассорти».

Что это такое? Казалось, он выбрал для меня специальную, секретную коробку. Пока я возилась с автоматом напитков, он, видимо, обследовал полки, роняя очки с носа, разбираясь и думая: Что же тут Рэйчел действительно понравится?

Вдруг его отцовские глаза это заметили: коробка «ассорти». Может быть, он даже вслух прошептал: «„Ассорти“ – да, это ей действительно будет в радость».

– «Ассорти», «ассорти», – говорила я, стоя в кухне, ела и плакала.

Очень красиво это слово для меня звучало. И губительно.

– Рэйчел, меня слышно? Ты меня на громкую связь поставила? – спрашивал отец.

– Да, прости.

Вода капала с волос на дисплей, и я знала, что смахивание экрана еще долго работать не будет.

– Пожалуйста, поговори с ней, – сказал он. – В виде личного мне одолжения. Ради меня.

– Не могу, – ответила я. – Хватит скобяных лавок.

– Чего? – переспросил он.

– Ничего, проехали.

Я глянула в зеркало на свое мокрое лицо. Оно действительно начинает меня сильнее раздражать? У шеи такой вид, будто она потолстела как-то.

– Мне тоже это нелегко, – добавила я.

– Так тогда…

– Нет, послушай. Если тебе от чего-то плохо, это еще не значит, что это неправильно.

– Хм, – отозвался отец. – И кто это сказал? Бенджамин Франклин?

Случилось огромное чудо: Адив вернулся.

– Шалом! – крикнула я, увидев его за прилавком.

– Шалом, – отозвался он со смущенным видом.

Я уверена, что никогда ни один клиент не был так рад видеть возвращение Адива. Это был мой горящий куст, мой Ной, мой ковчег и мой голубь. Мне снова положено быть капитаном моего пустынного царства: никаких больше избытков – общения или йогурта.

Мне было интересно, каковы его впечатления от Израиля и каковы его взгляды. Но заказ и подача еды казались не слишком подходящим временем для вопроса: «А что ты думаешь про решение „два государства“?»

– Мне чизкейк, – сказала я, опустив все рассуждения по территориальным спорам.

Тут из глубины вынырнула Мириам.

– Привет, Рэйчел! – улыбнулась она и жестом показала Адиву, что меня обслужит сама.

– А, привет, – ответила я.