Только я все время мерзла. Чуть ли не жила в горячей ванне. Тело стало покрываться пушком, прекратились месячные. Ночами мне снились взбесившиеся буфеты. Ночью подвздошные кости больно упирались в кровать. По школе пошел шепоток, мать не говорила ничего.

Как-то вечером меня так трясло, что я испугалась, как бы не умереть. И сказала матери:

– Я тебе что-то скажу. Кажется, у меня расстройство пищевого поведения. Может быть, анорексия.

– Анорексички куда тощее тебя, – ответила она. – Они выглядят как жертвы концлагеря, их сразу госпитализируют. Нет у тебя анорексии.

– У меня уже больше двух месяцев как не приходят месячные.

Это ее встревожило. Моя фертильность была для нее важна: она хотела когда-нибудь иметь внуков. Мать послала меня к нутриционистке, и та мне помогла увеличить дневной прием калорий. Мы это делали медленно, методично, со схемами и списками, где каждый сеанс еды был расписан по объемам и калориям.

Я перестала мерзнуть – просто зябла. Прекратилась дрожь, исчез пух. Снова можно стало спать на животе, шепотки стихли. Снова начались кровотечения. Но меня с тех пор неотступно преследовали калории. Постоянный их подсчет не прекращался в голове ни на секунду.

Стоя в очереди за йогуртом в «Йо!Гуд», я обдумывала смесь, которую сотворила бы, если бы каким-то волшебным образом стала невосприимчива к калориям. Мне мерещился йогурт «красный бархат», сочащийся карамелью и посыпанный стружками «Сникерса». Йогурт «дульсе де лече» я погружала в соус маршмеллоу, потом поливала потоком измельченных «ореос». На планете из голландского шоколада жили всяческие виды мармеладок: медведи, черви, рыбы, пингвин, динозавр и персиковые колечки. Там на горе из сливочного пирога шел снег из конфет «риис пис» и выпадала шоколадная роса.

Здесь было все: клубника в сиропе, сдобные шарики печенья, крошечная радужная присыпка пастельных тонов. Горячая помадка, теплая карамель, ирисковый соус, застывающий в момент прикосновения. Была здесь и диетическая версия горячей помадки, которая вызывала мысль: «А что такого? Неужто даже капельку нельзя попробовать?» Но неясный результат подсчета калорий в этой капельке содержал слишком много переменных. И я боялась, что если один раз попробую этот соус, то уже без него есть йогурт не смогу. Не верила, что у меня хватит воли один раз попробовать помадку и оставить ее в покое.

К счастью, юноша-ортодокс не спросил: «Без топинга?» – как мастер сэндвичей в «Сабвее» спрашивал: «Без соуса?» Я внимательно смотрела, как он накачивает мне йогурт, и следила, чтобы не налил через край (эту пену с воздухом по калориям не учтешь). Когда дошло до верха, я крикнула: «Стоп!» Он тут же остановился, поставил чашку на прилавок и приятным голосом сообщил, сколько стоит весь «юггорт». Ничем, кроме вежливости, он не показывал, что узнает во мне постоянную клиентку. Я была за это благодарна.

Первые три четверти чашки я поглощала за дальним столом, развернувшись лицом в угол. Я всегда зябла, но предпочитала есть в холодном зале, а не на улице на солнышке, потому что там народу много. У меня был свой стиль и ритм поедания йогурта, и я не хотела, чтобы на меня глазели. Первым делом я слизывала с боков чашки растаявшие кусочки. Потом ложку за ложкой клала в рот холодную массу и гоняла между зубами взад-вперед, чтобы она стала жидкой.

А когда доходило до последней четверти чашки, я эту методику оставляла и с остатками порции выходила на улицу. Эти последние пять минут на солнце – они как в Эдеме, только конец Эдема, потому что впереди – мерзлявый офис. Там так сильно включают кондиционеры, что мне приходилось за столом работать в куртке. Но в эти последние мгновения тепла я причащалась остатками йогурта и представляла себе, как солнце пронизывает меня насквозь, создавая силовое поле, которое будет существовать вечно и согревать меня остаток дня. Потом я возвращалась в офис и снова залезала в куртку.

Вторую половину дня я почти все время думала о грядущем перекусе: шоколадный протеиновый батончик на 180 калорий. В хорошие дни я могла его отложить – как маяк сладости, как надежду и ожидание – до выхода из офиса в шесть вечера на фитнес. В плохие дни я его разворачивала еще за рабочим столом («только понюхаю») и заглатывала.

Я просто влюблена была в эти протеиновые батончики: конфетный вкус, сливочность и чувство насыщения, которые в него впрессованы. Недавно я была просто убита, когда, изучая упаковку, нашла, что его втихаря утяжелили на 20 калорий. Когда это случилось? Как долго я была в неведении? Там изменился рецепт или они нарочно вводили всех в заблуждение все это время? Кажется, тут публичные извинения положены. Но потом я стала потихоньку восстанавливаться и учиться снова доверять протеиновым батончикам.

Поглощение батончика я откладывала до «дневного чая» на кухне офиса. Чай я любила пить с Аной, нашим офис-менеджером. Ей было за пятьдесят, у нее была пышная грудь, и одевалась она в изысканные блузки с глубоким вырезом, заправленные в брюки с высокой талией, подчеркивающие ее стройный торс. Почти все женщины возраста Аны, работающие в отрасли развлечений, накачиваются ботоксом едва ли не до смерти. А у Аны переделки были очень элегантные: почти незаметные филлеры, мягкое разглаживание – и тоненькие морщинки вокруг хорошенького рта и больших карих глаз есть, а глубоких складок и морщин нет. Подправленная реальность, а не откровенная фальшь.

– Тсс! – сказала мне Ана, чтобы слышно было, как в коридоре Офер говорит по телефону. – Знаешь, похоже, что фильмы становятся все глупее.

– Знаю. Есть ли что-то хуже индустрии развлечений?

Бывший муж Аны был в начале двухтысячных продюсером хитовой трилогии вампирских фильмов: «Ночная всячина», «Нисхождение тайны» и «Злобный саван». На этапе монтажа «Нисхождения тайны» он бросил жену и девятилетнего сына ради гримерши по спецэффектам. Сейчас Ана вынуждена работать в индустрии развлечений, чтобы прокормиться, и это ее оскорбляет. Она только потому осталась в Лос-Анджелесе, что ее сын со своей девушкой живет в Хайланд-парке.

– Я старше тебя, и потому все ненавижу сильнее, – говорила она. – Постой. Скажи, что этого офисного «Липтона» не пьешь. Возьми моего «Харни-н-санс», прошу тебя.

Мне было приятно, что Ана хочет мне дать приличный продукт. Вообще-то я «Липтон» любила: добавляла к нему чайную ложечку искусственных сливок и четыре пакетика сахзама, получается как милкшейк. Но мне так хотелось почувствовать от нее заботу! Не то чтобы она меня больше всех любила, просто всех остальных она сильнее ненавидела. Мы с нею стали «мы», поскольку все наши коллеги были очень уж «они». И мне просто нравилось быть «мы».

Вот интересно: она за моей спиной так же меня дерьмом поливала, как всех прочих?

– Ты хотя бы не жрешь того брандахлыста, что они тут всюду оставляют, – говорила Ана. – Другие ассистентки многовато себе позволяют булочек. Эта вот Кайла – похоже, она на один сырный даниш перебирает.

Я надеялась, что далеко, далеко еще недобираю. Говорили, что мы с Аной друг на друга похожи. Она с виду больше напоминает меня, чем моя родная мать. У обеих нас изобилие грубых курчавых русых волос, оливковая кожа, к которой на солнце легко пристает загар, и темно-карие глаза. У матери – тонкие черные волосы, серые глаза, а кожа такая светлая, что кажется прозрачной. Но в своем уравнивании понятий «худая» и «правильная» они полностью совпадают. Мать, чтобы убедить меня оставаться тощей, меня злословила. Ана для той же цели злословит всех, кроме меня. Здесь отсутствие отвержения ощущается как принятие.

Моя психотерапевт в Лос-Анджелесе, доктор Рана Маджуб, носила удобные клоги и проговаривала прописные истины вроде «сперва сама надень кислородную маску, потом уже помогай другим», но я ее вполне уважала, потому что она принимала мою страховку. Чего ж от нее можно ждать, если она соглашается иметь дело с «Блю Шильд»? Трудно было избавиться от представления о наших с ней сеансах как о пробниках мыла, что возле моллов раздают бесплатно.