Литмир - Электронная Библиотека
A
A

А когда меня не заставляли идти в «Ласт краш» с Офером и клиентами, я на время ланча принадлежала сама себе. И это были хорошие дни. Первым делом я шла в «Сабвей», где калории для всех блюд доступны онлайн. И брала себе рубленый салат с двойной индейкой, латуком, помидорами, желтым перцем, корнишонами и оливками. Волшебный салат, взрывной вкус – и всего лишь скромные 160 калорий. Обычно моим художником по сэндвичам бывал симпатичный студент Калифорнийского университета, накрутивший себе на голове дреды, добавляющие ему дюйма четыре роста. Он всегда спрашивал, добавить ли мне «соуса» – так в «Сабвее» называют заправку, – и я всегда отказывалась. К счастью, он никогда не пытался мой выбор оспорить. Но иногда забывал добавить в салат дополнительный латук, который и придает сабвейским салатам эту критически важную объемность.

Иногда специалист по сэндвичам бывал другой – рыжий подросток с брекетами. Салат он делал жуткий, латук у него реально тек, зато он очень интересовался личным общением со мной. Стоило мне войти в дверь, он уже кричал: «А, привет! Двойная индейка!», а я типа отвечала: «А, привет! Нет-нет, не фотографируйте». Ему не приходилось говорить, что мне без соуса – он всегда помнил, бубнил себе под нос: «без соуса, без соуса». Но каждые несколько салатов у него возникала потребность меня уговорить, расспросить меня: «А чего ты соуса не ешь? Он же бесплатный!», на что я каждый раз отвечала: «Я его не люблю».

– Слишком пряный? Слишком жидкий? – спрашивал он.

И я говорила:

– Пожалуйста, только соль и перец.

И потом всегда ела салат за столиком во внутреннем дворе «Сабвея», хотя там и не идеально. С одной стороны, я не смогла бы его есть прямо в помещении, под наблюдением создателя этого сэндвича. Но снаружи я становилась добычей любого прохожего, в том числе и людей из нашего офиса.

Не то чтобы поедание сабвеевского салата было само по себе стыдно. Но у меня были свои пищевые ритуалы, мне они нравятся, и я их защищала: как можно сильнее отделяла от всего рабочего. Они мои и только мои. Делиться ими ни с кем не хотела. Поэтому я ела снаружи, лицом к оштукатуренной стене. Ела голодно и жадно, иногда запихивая вилкой в рот смесь индейки, огурцов и перца, иногда выискивая тот или иной ингредиент – скажем, одну оливку насаживая на вилку.

Триумфальный момент моего ланча заключался в том, что он состоял из двух блюд: большой салат, а затем – замороженный йогурт. Я люблю, когда еда состоит из множества частей: это растягивает процесс. Если бы я могла есть неограниченно долго, так бы я и сделала. Мне приходилось ограничивать количество пищи, иначе не было бы секунды, когда я что-нибудь не отправляла себе в рот.

По обе стороны от «Сабвея» стояли две лавочки с йогуртом, «Йогурт уорлд» и «Йо!Гуд». В «Йогурт уорлд» нужно было обслужить себя самому. Никто не лапал ни твой йогурт, ни топинг, и даже расчет автоматизирован. Главная прелесть – ноль социального взаимодействия. В «Йо!Гуд» надо было заказывать у служителя, но йогурт там того стоил. Он бывал со вкусом банана, карамели и дрожжевого пирога, все без жира, без сахара, с низким содержанием углеводов и всего 45 калорий на полчашки.

Значит, можно получить порцию 16 унций и всего 180 калорий. А в «Йогурт уорлд» самый низкокалорийный йогурт – это 120 калорий на 4 унции. Чтобы по цифрам совпасть с «Йо!Гуд», мне тут пришлось бы брать детскую порцию. Так что я жертвовала одиночеством из математических соображений, ради объема.

Радовало, что продавец в «Йо!Гуд» не слишком рвется со мной разговаривать. Этот мальчик был из ортодоксальных евреев, лет ему девятнадцать-двадцать. Он был очень спокоен, очень вежлив, у него была синяя ермолка и курчавые пейсы. Мне становилось грустно от его мягкой манеры, а еще от того, как он произносит слово «йогурт»: йу-горт. Мне прямо заплакать хотелось между этими двумя слогами. В них какая-то невинность, серьезное желание сделать приятное покупателю, признание в йогурте вещества невероятной важности, рассчитанная и похожая на нежность точность в работе с йогуртовой машиной. Такую внимательную сосредоточенность у работника общественного питания не каждый день встретишь. А еще в нем ощущалось сдержанное отстранение: он никогда не подаст мне чашку в руки, всегда поставит ее на прилавок передо мной, покажет на тот же прилавок, куда мне положить деньги. Не из рук в руки – наши миры соприкасаться не должны. Как будто он – призрак ушедших времен. А может быть, это время только для меня ушло.

Глава вторая

Реформистская синагога, куда я ходила, пока росла в Шорт-Хилле в штате Нью-Джерси, была синагогой евреев сумки от Шанель, а не евреев Торы. Более всего я ощущала свое еврейство, когда мои дед с бабкой (тоже реформисты, но внимательно соблюдавшие кашрут) возили меня в Нью-Йорк и устраивали мне тур по всем старым кулинарным призракам нашего племени. И у деда, и у бабки был диагноз «ожирение». У них в результате избыточного веса развился диабет, но еда все равно была вещью, достойной праздника. В кошерных молочных ресторанах подавали теплые, смазанные маслом луковые рулетики и селедку в сливках, в «Дели» на Второй авеню – капустный борщ и сэндвичи с горячим пастрами. А еще – черно-белые печенья от «Десертов Уильяма Гринберга», пинты и кварты солений – кислые, полукислые и сладкие – из «Гусса» на Эссекс-стрит.

Когда я возвращалась из Нью-Йорка, мать просила полный отчет обо всем, что я там ела. «Ты хочешь быть пампушкой или хочешь нравиться мальчикам?» – спрашивала она.

Дедушка с бабушкой – лишь краткая передышка от вселенной, а вселенной была мать. Вселенная и ее истинный смысл. Мать – солнце, мать – правила, мать – сам Господь Бог! Мать – верховная жрица еды, религии нашего дома: воздержание, воздержание и еще раз воздержание! Мать и ее архаические представления о диете: дыня и творог, тунец и морковка, хлебцы. Мать – грозный судья, врывающийся в примерочную магазина детской одежды, а мне шесть лет, и она шепчет: «Представь себе Эми Дикштейн в этом платье. А теперь посмотри на себя». Этот шепот вошел в меня глубоко и остался навсегда.

Я была пухловатая, как клецка, и низкорослая. Мама боялась, что от маленького роста я буду сильнее набирать вес, превращусь в ярмарочного уродца. Она видела будущие страдания, боялась, что я вырасту точно такая, как ее родители, ожирения которых она стыдилась, или как толстая кузина Венди, которая была несчастна. Вот интересно, если бы я могла вернуться в то время и спасти себя из той примерочной, я бы это сделала? Наверное, нет. Мне самой эта пухлая девчонка неприятна.

Чем больше мать ограничивала мой прием пищи, тем больше я жрала украдкой. Меня разносило, а она не могла себе представить, что я ворую конфеты в магазинах и поедаю в гардеробной чужие завтраки. На детских днях рождения она сверлила меня глазами, когда я откусывала пирог. Грозила, что будет учителей спрашивать, что я в школе ем, если я еще буду набирать вес. Раз в месяц я взвешивалась на весах в YMCA[2]. При людях она не орала, но потом я плакала в машине на заднем сиденье.

В шестнадцать я сама начала ограничивать себя в еде. Выработала для этого арсенал уловок: диет-кола, сигареты, подсластители ко всему, откладывание еды, овощи на парý и всегда есть только в одиночестве. Мы с бабушкой и дедушкой по-прежнему ездили в Нью-Йорк, но рестораны, бывшие когда-то для меня храмами, превратились в капканы. Я как фехтовальщик отбивалась от всех этих блинчиков, кнышей и шанежек, заменяла хоменташи с вишней диетической газировкой «Др. Браун». Ловко уклонялась от клецок из мацы, выстраивала границу между собой и бубликами, спасалась маринованными огурчиками – очень низкокалорийными, барух ашем[3].

Много лет мне не удавалось похудеть нормально. А потом вдруг я похудела чересчур. Мне надо было сбросить 20 фунтов, а я сбросила 45. И мне хотелось, чтобы так осталось навсегда. Я еще сильнее сузила рацион: шпинат, брокколи, курятина на пару. Говорила, что у меня спартанский режим. От осознания собственной жертвы кружилась голова.

вернуться

2

YMCA – от англ. Young Men’s Christian Association – «Юношеская христианская ассоциация».

вернуться

3

Слава богу (ивр.).

2
{"b":"735318","o":1}